Вечный Жид
Шрифт:
Камеры, камеры, камеры…
Лишь одной стороной — вместе с дверью — выходили они к миру зарешеченным пространством. Копать вниз — не имело смысла, разве что тому, кто поставил задачу добраться до центра Земли. Вверх — не совладать с двухсотметровой толщей. В стороны — шансов на успех не больше… Даже и выберешься если неким чудом через дверь — куда ты пойдешь бесчисленными коридорами и туннелями московской преисподней?
Были камеры — одиночки с унитазом и умывальником, были двойняшки для житья с напарником, на четверых узников, шестиместные, а также двадцати- и сорокаместные с о р т и р о в к и, как назвал их тюремный Вергилий, полковник Мандюкевич.
Станислав Гагарин так и не узнал никогда, чем заворожил тюремщика Иисус Христос, на какой сотрудничали они основе, только был краповый берет воплощенной любезностью. Забегая вперед, скажем, что всучил им на прощание по тройке р ы б ц а каждому в пакете, всучил-таки, д и р и ж е р окаянный…
Мандюкевич и комнаты для допросов показал, уютные камерки для приватных бесед к у м а с зэками, сияющий блестящими кастрюлями камбуз, поражающий архистерильностью, длинные тележки, в которых развозят пищу по камерам-норам, душевые кабины со стенами из прозрачного пластика, дабы охранники видели: заключенные моются, а не предаются греху с о д о м и и.
Увиденное было страсть как санитарно-гигиеническим и х и л я л о скорее под госпиталь, нежели походило на приют х о з я и н а для его неразумных ребятишек.
Не было лишь одного — самих зэков.
Станислав Гагарин не утерпел и напрямую спросил полковника.
— Ждем-с, — односложно ответил Мандюкевич. — Как видите — хавира им готова.
— Какой предвидите контингент? — осторожно спросил неугомонный писатель.
Пророки во время экскурсии подавленно молчали, а вождь с любопытством вертел головой, разглядывал помещения, но тоже безмолвствовал, держался как бы себе на уме.
— Диссиденты, — с готовностью сообщил полковник. — Которые против властей, значит… Патриоты, стало быть, националисты, кто правительство критикует и дружбу с Западом не одобряет. Шибко у м н и ч а е т, одним словом…
— Но позвольте, — вскричал сочинитель, — это же лучшие люди России! Диссиденты при застое были… А тот, кто борется с иностранной оккупацией Державы — народный герой, заступник!
— А не бунтуй, — возразил Мандюкевич и быстро отвернулся, чтобы писатель не заметил усмешки в его глазах.
— Наш друг излагает официальную версию, понимаешь, — вмешался товарищ Сталин. — По инструкции излагает…
— Вопросов не имею, — закрыл тему Станислав Гагарин.
Уже на поверхности писатель не утерпел и спросил Иисуса Христа, полагая Учителя сведущим по этой проблеме:
— Этот… как его… Мандюкевич… Видимо, не в единственном он лице под землей?
— Подобных тюрем достаточно в п о д м о с к о в н о й преисподней. Если надо — в них изолируют, то бишь, п о с а д я т каждого десятого москвича. Есть еще и подземные заводы по утилизации человеческого материала. Но п о к а в них сжигают мусор…
III
— Вы знаете, Первый, есть новости, — вместо приветствия сказал С. А. Танович, входя в комнату, где валялся на диване и бездумно глядел в потолок будущий убийца. — Ваш о б ъ е к т взял двухнедельный отпуск. Двадцать третьего февраля в Москве его не будет…
Первый резко поднялся и встал перед Семеном Аркадьевичем в угрожающей позе. Танович попятился.
— Что вы сказали, черт побери?! — спросил Первый.
— Ничего особенного, — стараясь унять охватившую его дрожь, ее вызвала волна ярой агрессивности, хлынувшая от террориста. — Объект решил поправить здоровье, отдохнуть, набраться новых сил в предстоящей борьбе с Верховным Советом и предстоящим Съездом. Большая политика, дружище…
— Клал я по-большому на Большую политику! — огрызнулся Первый, успокаиваясь и возвращаясь на диван, на который он уселся все еще настороженный и готовый к бою.
IV
— Хотели меня таки в ад отправить, — вздохнул, вспоминая недавнюю проверку на греховность и ежась от свежих еще неприятных катавасий, Лазарь Моисеевич. — Товарищ Сталин в Совете Зодчих Мира за верного Кагановича поручился… С одной стороны, говорит, Лазарь посадку в подземный ГУЛАГ как бы и з а с л у ж и л. Но за преданность принципам, верность идеалу заработал чистилище. Дайте ему, говорит, туда прописку… Вот и живу здесь в сараюшке. Не райские таки кущи, но последние тридцать с хорошим гаком лет жил я в маленькой двухкомнатной квартире, на роскошные апартаменты скромный Каганович, разумеется, не претендует. Завидовы с форосами мне таки тоже до лампочки, знаете ли.
Домик, в котором прописали бывшего члена Политбюро и ж е л е з н о г о наркома путей, сараюшкой, разумеется, не был, но и дворцом назвать его было бы затруднительно. На статус особняка даже не тянул. Так себе домик, рубленый бревенчатый пятистенок с верандой, на каменном фундаменте и с островерхой крышей. Окна были, между прочим, с деревянными ставнями.
Заметив удивленный взгляд Станислава Гагарина, — ставней, закрывающих на ночь и в полуденный зной окна, писатель не видел со времен собственного детства в Моздоке, — Лазарь Моисеевич пояснил:
— Ставни с малых лет помню, в нашем местечке Кабаны на всех домах, даже каменных, были такие… Печку русскую люблю, дух от нее р о д н о й. Вот и у себя сложил… Топится как зверь! Тяга хоть куда! Да вы заходьте до хаты, добрый человек, заходьте… Там и погутарим, чайку попьем.
Выговор у Кагановича был южнорусский, мягкий, иногда проблескивал в речи еврейский акцент, но в целом бывший партократ говорил чисто, а разойдясь в беседе на политические темы, и вовсе полуинтеллигентно.
Давеча Станислав Гагарин, когда они выбрались из подземной тюрьмы, расположенной на глубине двухсот метров под Москвою — проход через гостиницу «Пекин» открыл им полковник Мандюкевич, спросил у Вождя всех времен и народов:
— Книжку нашу в Иной Мир передали, Иосиф Виссарионович?
— Какую, понимаешь, книжку?
— Вы обещали отправить Лазарю Моисеевичу… С автографом, значит… От издателя. Книгу «Так говорил Каганович». Вы еще разгружать нам ее помогали. Не забыли?
— Товарищ Сталин ничего не забывает! — обиженно засопел Отец народов. — Но оказии, понимаешь, не случилось. Может быть, после дня Советской Армии, когда операцию, понимаешь, завершим…
— Мнение Кагановича хотелось бы узнать, — пояснил собственное нетерпение Станислав Гагарин.