Вечный Жид
Шрифт:
Но приходили к народу Минин и Пожарский, поднимали соотечественников в поход на продавшуюся стервятникам Москву.
Он близок, близок освободительный поход!
VI
В чашку с дымящимся кофе Первый влил добрую порцию французского коньяка.
— Нет в мире ничего, что стоило бы пощадить, — сказал он, поднеся чашку ко рту, но глотка не сделал, вдохнул, х а р а к т е р н о раздув чуть-чуть крылья носа, поднимающийся с темно-коричневой поверхности пар. — Понимаете ли вы, Танович: н и ч е г о!
— Так уж и ничего, — слабо подначил собеседника бывший преподаватель научного коммунизма, наливая коньяк в хрустальную рюмку.
С. А. Танович предпочитал пить «Камю» с кофе вприкуску.
— Вы с детства должны были усвоить, что зло в принципе недопустимо, — запив коньяк глотком кофе, начал проповедывать Семен Аркадьевич.
Сейчас он работал по принципу антитезы. Необходимо было укрепить подопечного в его установке на свершение беспощадного зла, а для этого стоило слегка возражать Первому, подзадоривать его слабыми попытками опровергнуть то, во что он верил уже безоглядно.
— Зло можно, разумеется, сотворить, но тот, кто совершит это, первым пожнет его плоды…
— Опасная обывательская теория, Танович, — прихлебывая кофе с коньяком, возразил Первый. — Если человечество возьмет ее на вооружение, исчезнет само понятие прогресса. Ведь вы не станете спорить, если я буду утверждать, что войны всегда зло. Но кому неизвестно, что именно войны обеспечивают небывалый успех в развитии науки и техники. Разве не так?
«Ого, — сказал себе Танович. — Ученик наставляет учителя. Я вправе требовать у боссов прибавки к жалованью».
Вслух он сказал:
— Вы правы. Уповать на то, что свершивший зло от зла и погибнет, чистой воды идеализм. Хотел я посмотреть на того, кто вознамерился бы говорить в таком духе с евреями о нацистах.
— Некорректный аргумент, — поморщился Первый. — Не упоминайте, Танович, пресловутый еврейский вопрос в моем присутствии. Как вы знаете, память мне отшибло начисто, какое у меня образование, происхождение и воспитание, прошлое окружение и менталитет — тайна за семью печатями, о чем я, впрочем, не сожалею.
Есть определенный к а й ф в том, чтобы начать жизнь с чистого листа. Так сказать, tabula rasa. Как видите, у меня и на латынь зубы прорезаются…
Но стойкую аллергию ко всему, что так или иначе повязано с понятием е в р е й с т в а, я ощущаю интуитивно, может быть, даже генетически.
Или я по крови иудей, или предки мои натерпелись нещадно от жидов-комиссаров. Не знаю… Но меня рефлекторно тошнит, когда я слышу вопли об антижидовстве, земле обетованной, избранной богом расе, масонстве, тайном заговоре Сиона против России, о протоколах старых маразматов-маньяков, зоологической русофобии, сионистах-вейсманистах, о деле невинных жертвенных барашков-врачей и прочей туфте, извините, дорогой наставник.
Я не помню собственного имени, Танович, но вы меня убедили, что это и неважно для исполнения великой миссии, на которую обрекли или подвигли — не знаю — вашего покорного слугу.
Я, Первый, убью как собаку того Первого, который, как вы уже сказали, укрылся в лесу и будет трепетать там от страха в день и к с. Я могу его убить и там, где спрятался этот обреченный на казнь преступник — ведь я читаю газеты, Танович… Но ради Бога не говорите в моем присутствии о евреях и высосанных из их же собственных не слишком стерильных пальцев проблемах!
С последними словами террорист и будущий убийца дополнил чашку с кофе коньяком доверху и залпом выпил с шумом выдохнув воздух.
— Ради Бога, так ради Бога, — примирительным тоном сказал С. А. Танович. — Вопрос-то дерьмовый… Наложим на еврейскую тему т а б у. Я ведь тоже не сторонник непротивления злу насилием, да и вас толстовцем не назовешь.
«Не долго тебе пить «Камю» с бразильским кофе, — злорадно подумал Семен Аркадьевич. — Исполнишь миссию — и в конверт. Хеппи энда для тебя не предусмотрено, милый…»
О собственной судьбе Танович т а к, разумеется, не думал. Ценил себя, преподаватель научкома, и ценил весьма!
— Т а б у или попросту проявление такта к тому, что у меня в душе — неважно, — спокойно проговорил Первый. — Главное в том, что вы поняли меня, Танович. И вот только сейчас, в эту минуту я осознал вдруг, что и прежде мне доводилось убивать людей.
Семен Аркадьевич испугался. Хотя Танович и сам толком не знал, кто, извините, и з х у его подопечный, и с какого фу он сорвался, ему, тем не менее, категорически запрещалось вести с воспитанником любые разговоры, которые так или иначе могли навести Первого на раскрытие его таинственного и даже мистического, понимаешь, и н к о г н и т о.
А Первый неясно припомнил, рассмотрел на краешке осознаваемого мира, в дальней туманной дымке горизонта подсознания, вспыхивающего порой боевыми зарницами, примыслил вдруг, что ему всегда нравилось у б и в а т ь.
В мозгу Первого принялись отщелкиваться некие стоп-кадры. На них он явственно различил задушенного суслика в капкане, отрубленную голову петуха, острорылого подсвинка и торчащий под левой его лопаткой нож с узорной рукояткой.
Надвинулась из прошлого косматая рожа с глазами налитыми кровью, рожу сменила мертвая человеческая грудь с четырьмя следами от пуль пробивших ее, потом — отрезанная голова, которую держала чья-то рука, ухватив голову за волосы, и Первый не мог сообразить, его ли это рука, а может быть, он только наблюдает зловещую сцену со стороны.
«Откуда в памяти моей такое? — содрогнулся ученик С. А. Тановича. — Мне кажется, я ощущаю удовольствие от убийства, хотя не могу до конца увериться, что когда-то убивал сам… Не память ли это, доставшаяся мне от предков, среди которых были убийцы?
Иногда мне кажется, что мы не Homo sapiens’ы, мы, кровожадные звери, хищники, и стремимся убить ближнего на секунду быстрее, чем ближний сотворит это с тобой…
Когда убиваешь, то чувствуешь себя Богом! Но откуда эта мысль, как возникла в моем существе?