Вечный Жид
Шрифт:
Тогда союзный президент дал санкцию на ликвидацию очага психической заразы. Это потом ломехузы, судя по всему, президента подменили все-таки монстром, что и повлекло за собой трагические последствия и его собственную политическую гибель. И теперь было неясно, кто покупает особняки на Канарских островах: тот, с кем столкнулся на Красной Площади наш герой, находясь в альтернативном мире, или же сотворенный Конструкторами Зла монстр на нейтринной основе.
Впрочем, сие было уже историей. В центре российских событий и нынешнего романа «Вечный Жид», над которым ежедневно трудился Станислав Гагарин, возникал второй президент, от судьбы которого напрямую зависела судьба Земли Русской.
До дня и к с оставалось меньше двух месяцев, когда на уютную дачу, расположенную в относительно ближнем Подмосковье, где размещался полигон для замены у Первого личности старым дедовским методом — электронный центр спешно строился в южной части области, на Оке заглянул Семен Аркадьевич Танович и объявил:
— Едем в Москву, дорогой Первый! Народ поглядим и себя покажем… Проветриться надо и познакомиться с облюбованным шефами м е с т о м. Но по этой части вам Гаврила Миныч все скажет. Он профессионал-мастак. Я больше для духовности, чтоб не скучали, Первый, байками вас буду развлекать.
Первый несколько равнодушно пожал плечами. Впрочем, равнодушным он, разумеется, не был. Скорее спокойным. Последнее в первую очередь и г р е л о тех, кто готовил его к а к ц и и.
Против того, чтобы посмотреть откуда и куда он будет стрелять или бросать бомбу, нажимать кнопку взрывательного радиоустройства — принцип свершения терракта еще не выбрали — Первый никаких возражений не имел. Почему бы не посмотреть? Готовили его профессионалы высшего класса, они успели внушить Первому, какое огромное значение для успеха в любом убийстве имеет разведка на местности, привязка к будущей ситуации, просчеты на той арене, где развернется кровавая мизансцена.
Да и к общению с С. А. Тановичем Первый привык. Он испытывал даже некую психологическую зависимость от бывшего преподавателя научного коммунизма, с едва скрываемым нетерпением ждал бесед с Семеном Аркадьевичем, жадно внимал его лихим разглагольствованиям о предпочтительности и большей значимости в жизни человечества Вселенского Зла, удела сильных личностей, сминающих собственными руками жалкий воск мировой истории. Любил он разговоры и о разнице между Высоким Злом и ублюдочным д о б р о м — уделом слабых и нищих тварей, весь смысл существования которых в том, чтобы повиноваться и грызть выделенную им корку хлеба.
Семена плевел, вот уже двадцать пять веков насаждаемых Конструкторами Зла, посеянные сегодня при содействии С. А. Тановича в опустошенной беспамятством душе Первого, уже проросли и дали некие всходы.
Предстояло поливать их и холить, дабы закрепить ядовитые побеги, и быть уверенным в том, что в день и к с Первый не дрогнет, твердо выполнит миссию, верною рукою направит карающий удар в цель.
Сказано — сделано.
В Москву отправились втроем.
За рулем м е р с е д е с а, крытого серебристой краской «металлик», сидел Гаврила Миныч, отвечающий непосредственно за прибросочную рекогносцировку. На заднем сидении уютно устроились по обе стороны походного бара, встроенного между спинками сидений, Первый и С. А. Танович.
Они быстро домчались до окружной дороги, пронзили Большую Москву до Садового кольца, пересекли его, вывернулись у «Националя», одетого в леса австрийской строительной фирмы «Rogner».
— Сами разучились строить, спидоносцы ваучерные, — ворчал Гаврила Миныч, закрывая чудо-машину, которая была вовсе не одинока среди таких же или похожих классом роскошных лимузинов, сгрудившихся в одном из самых з а в ы ш е н н ы х местечек российского Вавилона.
Гаврила Миныч по-своему был патриотом, ему не нравились иностранные вывески в Москве, отсутствие отечественных товаров в магазинах, всевластие в России оккупантов-закордонцев. Он и получку, довольно немалую таки, получал бы в рублях, если бы за доллар, а их прилично выдавалось профессионалу-убийце, не кидали ныне едва ли не по штуке д е р е в я н н ы х.
Сейчас он вышел на тротуар, посторонился, пропуская Первого и С. А. Тановича, чтобы следовать за ними, прикрывая тыл, проворчал нечто нелестное в адрес вконец заборзевших м э р и н о в из муниципалитета, безудержно собирающих б а к ш и ш со своры нахлынувших в м е г а п о л и с разношерстных м е т е к о в, и обреченно поплелся за этими двумя, коих требовалось ему охранять от случайностей, мимо бывшего американского посольства, старого доброго здания университета, устроенного поморским сыном из трескоедских Холмогоров, через начало улицы имени Искандера, к угловому зеленому строению, в котором всесоюзный староста, дедушка Калинин долгие годы принимал жалобщиков-челобитчиков, демократично общался с ходоками, идущими к нему за помощью от Москвы до самых до окраин.
Гаврила Миныч остановил идущую впереди пару лишь дважды.
Оба этих места находились на разных концах линии будущего выстрела. И хотя Первый об этом пока не знал, а Семену Аркадьевичу ни о чем подобном — не надо к о н к р е т и к и! — сказал бы Гаврила Миныч — знать было не положено, опекун-убийца попросил Первого остановиться и внимательно осмотреться, привыкая к обстановке. Р е к о г н о с ц и р н у т ь с я, одним словом.
Затем прогулка по Манежной площади продолжалась.
— Любить человечество нельзя, — наставлял меж тем С. А. Танович будущего террориста. — Люди слишком несовершенны. Любить можно лишь Идею, или Бога, что, впрочем, одно и то же.
— Но боги имеют некое обличье, — возразил Первый. — А Идея бесформенна и бестелесна…
— Позвольте, — не согласился бывший преподаватель научного коммунизма, — а старый, испытанный временем иудейский Ягве? Он вообще невидим, лишен всякого образа, равно как и Аллах, или Ормузд с Ариманом. У конфуцианства вообще нет какого либо божества, его заменяет всеобъемлющее Небо.
— Любовь к человеку убила бы меня, — сказал Первый, и эрудированный С. А. Танович заинтересованно покосился на него: подопечный цитировал Ницше, хотя его досье исключало знакомство Первого с «Книгой для всех и ни для кого».
«Совпадение, — подумал Семен Аркадьевич. — Такое бывает…»
Вслух он сказал:
— Жестокость — изначальная отметка, с которой человек начинает путь. Все дело в том, что многие жестокие люди чересчур трусливы для жестокости.
— Это я понял давно, — отозвался Первый. — Преодолеть барьер, прыгнуть с обрыва в реку, пересечь минное поле или выстрелить в кого-нибудь — означает одно: совершить действие.
А любой шаг к действию требует мужества.
Они дошли до перекрестка, откуда открылись темно-серые колонны Ленинской библиотеки. Повернувшись к Библиотеке спиной, все трое ждали появления зеленого зрачка на светофоре.