Ведьма и компания
Шрифт:
В дверь бомбардировщика вежливо постучали.
– Стучат. – замороженным голосом сказал Гюнтер.
– Не открывайте! – взвизгнул стрелок.
– Вы с ума сошли! – вскричал Хейнц. – Мы в воздухе! Здесь не могут стучать!
В дверь постучали снова, уже настойчивей.
– Проклятье, что за бред! – взревел Хейнц.
– Бред. – механически повторил Гюнтер. – Галлюцинации. Проверь высоту, Хейнц.
Галлюцинации, похоже, надоело ждать или она посчитала, что проявила достаточно вежливости. Герметично подогнанная дверь словно вздохнула, верньер повернулся сам собой.
В распахнутую дверь всунулась рогатая козья морда и протяжно сказала:
– Мееееее!
– Тихо! – прикрикнул строгий женский голос и... изящная ручка накинула повод козы на верньер двери бомбардировщика. Коза повернулась боком и с ее спины в самолет легко заскочила молодая фройляйн в шлеме и русской летной форме с капитанскими нашивками.
– Добрый день, господа! – перекрикивая ветер, сказала она. – Я дверь пока прикрою, право же, дует! – и невозмутимо захлопнула дверь бомбардировщика за собой.
Послышалось протестующее блеяние козы, ветер в самолете стих, бумаги с шелестом посыпались на ошеломленно пялящихся на загадочное видение мужчин.
– Прошу прощения за нежданный и поздний визит.
– видение светски улыбнулось. Говорило оно… она… на великолепном хохдойч[9] с едва уловимой старомодностью речи – также говаривала бабушка Гюнтера, баронесса фон Кройц. – Мне весьма неловко, но увы, у вас на борту есть нечто вовсе вам не принадлежащее. – стуча сапогами, видение русской капитанши проследовало прямо к валяющемуся на полу заключенному. Неодобрительно покачала головой, бросив осуждающий взгляд на гестаповского лейтенанта – под этим взглядом неподвижный, как статуя, лейтенант вжал голову в плечи. Стряхнула лежащую на плече скатку – и парой быстрых движений закатала заключенного в плащ-палатку. Столь же легко и изящно изъяла у гестаповца планшет с бумагами. – Еще раз прошу прощения за беспокойство. – она улыбнулась, с натугой взвалила заключенного на плечо и направилась обратно к дверям.
– Вы… вы не можете уйти! – вдруг вырвалось у Гюнтера. «Боже, что я такое говорю? И с кем?»
– Задержаться я не могу. – ответила ему русская. – У меня там коза привязана.
– Стой! – очнувшийся гестаповец прыгнул за ней.
Мир словно мигнул. Еще мгновение назад безумное видение русской капитанши было совсем рядом… и тут же очутилось у самой двери.
– Приятного полета! Auf Wiedersehen, mein Herren! – она повернула ручку и… вместе со своей ношей выпрыгнула из самолета. Снаружи донеслось протестующее блеяние.
– Нееет! – заорал гестаповский лейтенант и ломясь сквозь бьющий в лицо вихрь, рванул к распахнутой двери.
– Бабах! Бабах! Бабах! – его пистолет раз за разом плевал огнем. Гестаповец разочарованно взвыл, зацепился за край двери, почти целиком высунувшись наружу. – Бабах! – руку дернула отдача, нога поехала…
Опомнившийся стрелок подскочил к нему, ухватил за пояс и дернул обратно. Второй стрелок, рискованно изогнувшись, сумел таки захлопнуть дверь. Во вновь наступившей тишине
– Зачем? Зачем вы меня удержали? – прохрипел он.
– Вы чуть не погибли! – заорал на него стрелок.
– А так что? – гестаповец поднял голову – в глазах его была мертвая безнадежность. – Как думаете, что станется с нами, господа, когда мы прилетим в Берлин и скажем… скажем, что в самолет постучалась русская летчица с козой… и забрала заключенного?
Гюнтер поглядел на вымазанный кровью пол, где лежал заключенный – и позавидовал обвисшему на своем пулемете «верхнему» стрелку. Для того уже все закончилось.
***
Что-то влажное прошлось по щекам. Он попытался уцепиться за окружающую его темноту: приходить в себя не хотелось. Да и кому хотелось бы, если здесь тишина и покой и даже… даже невыносимая боль вроде притупилась, перестав перемалывать каждую пядь кожи железными зубами. А там – снова цементный пол камеры, скользкий от его собственной крови, и вопросы, и боль, боль, боль, и снова надо держаться, держаться…
– Я бы с удовольствием дала вам еще полежать, но увы, мы ограничены во времени.
Голос был молодой, женский и говорил по-русски. Сам по себе русский язык ничего не значил – гестаповцы обращались к нему и так, и эдак, но… над головой увлеченно щебетала какая-то птаха, лежал он на мягком, а пахло… не горячим железом и кровью, не ужасом и собственным потом, пахло… разогретыми на солнце елками. И травой.
Он медленно, неуверенно открыл глаза и чуть повернул голову. Лежал он на нарубленных еловых лапах, укрытых плащ-палаткой. Молодая черноволосая девушка в советской летной форме медленно вела ладонями по его груди и что-то тихонько бормотала под нос. От ее рук шло тепло, а терзающая его боль откатывалась, сворачиваясь в крохотный шарик.
– Очнулись? – девушка убрала ладони и испытывающее посмотрела ему в лицо. Глаза у нее были зеленющие, как сочная трава. Девушка козырнула. – Капитан Хортица, 46-й гвардейский ночной бомбардировочный. – и шкодливо улыбнулась. – Если угодно, «Дунькин полк»[10]. А вы… товарищ Васильев, если не ошибаюсь? – обращение «товарищ» в ее устах звучало с едва уловимой чуждостью. – До войны были ассистентом товарища Ландау[11] в Харьковском физико-техническом институте?
– Гражданина Ландау. – поправил он, пытаясь приподняться на локтях. Надо же – получилось! Почти. – Вы же знаете, дело против Льва Давыдовича не закрыто.
– Не о том сейчас речь. Что ж вы, товарищ Васильев? Вы ж должны были еще в 41-м эвакуироваться.
– Не успел. – от накатившейся слабости откидываясь на еловые лапы, прохрипел он.
Летчица немедленно снова положила ладонь ему на грудь и стало легче.
– Не успели, так надо было тихо сидеть и искать способы убраться подальше. А не в подпольщики подаваться. – наставительно сообщила капитан. – Право-слово, при вашем ясном инженерном разуме это все едино что микроскопом гвозди заколачивать. Своими чертежами вы гораздо больше немцев убьете, чем автоматом. Немцы, как вы уже сами поняли, это тоже прекраснейшим образом разумеют. Хорошо, мы вовремя узнали, что вас перевозят.