Ведьмаки и колдовки
Шрифт:
…да и мерзнет он.
Аврелий Яковлевич уверяет, что со временем Гавел притерпится к этой особенности, но и сам-то он порой шубу накидывает…
— Доброго, — осторожно ответил незнакомый мужичок в суконной рубахе. Рукава закатаны по самые локти, и локти эти загоревшие, потрескавшиеся.
Хорошие локти.
И руки.
И сам мужичок, глядевший прямо, без страха.
— Вы за молоком? Так оно только к вечеру, ежели не оставляли.
Гавел покачал головой: нет, не оставляли ему. Вряд ли хозяйка этого дома и догадывалась, что к
Зачем он пришел?
Затем, что наконец получил дозволение из дома выйти… и не то чтобы плохо у Аврелия Яковлевича, очень даже хорошо: комната своя, светлая, просторная, кормят опять же… и не в том дело, но в уюте, в тишине домашней, которая Гавелу почти столь же непривычна, как этот костюмчик, купленный ему авансом… не только костюмчик.
Аврелий Яковлевич самолично на старую квартирку за Гавеловыми пожитками отправился, а когда тот заикнулся, что и сам может, рыкнул:
— Самому тебе, дорогой, из комнаты этой выходить неможно, пока силу держать не научишься. — И чуть тише добавил: — А еще не надо оно тебе… поверь.
О матушке не заговаривали.
И знал Гавел, что все-то с нею будет хорошо… ну как хорошо: навряд ли ей в приюте понравится… и совесть порой мучила, но лишь до того моменту, как Аврелий Яковлевич, зело к этаким совести пробуждениям чувствительный, не ударял кулаком по столу со словами:
— Буде.
А чтоб мыслей боле дурных не возникало в Гавеловой голове, подсовывал очередной гримуар…
В тот вечер Гавеловы пожитки он в мешке принес и, скривившись, сказал:
— Надобно с тобою что-то делать. А то этаким оборванцем ты меня позоришь.
— Не надо… у… у меня есть деньги… — Позорить Аврелия Яковлевича ему не хотелось, равно как и на одежу тратиться, потому как привык Гавел, что эти траты самые бесполезные.
Мода?
Сегодня такая, завтра — этакая. И где за нею угнаться-то? Да и ведьмачья работа, руку на сердце положа, не способствовала сохранению одежи целой. Аврелий же Яковлевич от доводов этих отмахнулся, ответив:
— Надобно тебе жить учиться.
— А разве я не умею?
— Умеешь. Только как-то… стыдливо. Не обижайся, дорогой, но ты какой-то квелый… и, конечно, вроде бы дело не мое, а все ж таки и мое… видишь ли, — Аврелий Яковлевич теребил бороду, что делал всегда, когда пребывал в задумчивости, — работа у нас с тобой весьма специфическая. Оно, конечно, иные позавидуют что силе, что жизни долгой, что умениям, но боги не дают так, чтобы дать, а взамен ничего не взять.
Аврелий Яковлевич достал трубку, которую начинял табаком дешевым, с каким-то непонятным наслаждением выковыривая его из цигарок.
— И вскоре ты сам заметишь, что иные твои, сугубо человеческого толку способности… отмирают.
— Какие?
— Радость уходит… вот простой человек утром встанет, выглянет в окошко, узрит солнышко ясное и обрадуется. Или еще какой пустяковине… или не пустяковине, главное, что искренне и от души. Или огорчится, но столь же искренне и от души… злость
— А мы?
— А мы… оно по-разному бывает, Гавел.
По имени Аврелий Яковлевич обращался редко, и сие значило, что разговор отныне шел серьезный.
— Иные-то и не замечают. А я… я спохватился после той истории с супружницей своей. Знаешь, когда близкий человек предает, то это всегда больно. Я же вдруг понял, что боль… она какая-то не такая… далекая очень, будто бы и не боль вовсе, а так — неудобство. Потом понял, что и счастье мое утраченное было… не таким уж счастьем… видишь ли, Гавел, сила — оно хорошо, конечно, пользительно для общества, только… цена высока. Сила прибывает, а душа отмирает… знаешь, как тело у параличных… видал, нет?
Гавел кивнул: видал. Ему многие уродства видеть доводилось.
— И медикусы говорят, что это не паралич тому виной, но единственно — отсутствие нагрузок. Руки-ноги не ходят, вот и… исчезают. — Он выпустил идеальное круглое колечко. — И с душой так же. Тренировать ее надо. Радоваться мелочам… солнышку, цветочкам… жилету вот… ладный скроили?
Жилет был из плотной гобеленовой ткани, расшитый серебряными зайцами.
— Ладный, — согласился Гавел.
Аврелий же Яковлевич только фыркнул:
— Не умеешь врать — рот не разевай. Смешным он тебе кажется… а хоть бы и так, смех — не слезы… понял?
— Понял.
— Ты не умеешь жить, Гавел. Учись. Пока еще не поздно.
— А если не научусь?
Не то чтобы перспектива эта Гавела пугала. Жил он как-то без радости и дальше проживет.
— Если не научишься? Что ж, сам подумай, на что способный человек бездушный, зато силой переполненный? Таким на Серых землях место, а не в Познаньске. Так что, Гавел, учись… всему учись.
Он и пытался.
И похоже, что получалось.
Во всяком случае, глядя на округлое загорелое лицо, Гавел испытывал весьма себе серьезное огорчение.
— Я просто… извиниться за прошлое… а Маришка…
— На дальнем лугу, коз чешет, к вечеру объявится. Передать чего? — Мужик толкнул калитку, и та отворилась с протяжным скрипом. Он вздохнул, пожаловавшись: — Каждую неделю петли смазываю! А они все одно… скрипят и скрипят…
— Погодите. — Гавел присел у калитки, стянул зубами перчатку и провел пальцами по мягким, лоснящимся от масла петлям. — Завидуют вам… или ей… не важно, больше скрипеть не будет.
…еще не проклятие, не темная гниловатая плесень, но розоватый пушок. Впрочем, оставь этакий, глядишь, и приживется, разрастется, обернувшись чередой мелких неприятностей.
— Вы это…
— Нет, я пойду, пожалуй…
Нечего ему делать в этом дворе.
В этой жизни.
И Гавел отступил было, но остановился, обернулся, чувствуя на себе внимательный взгляд:
— Вы ей кто?
— Муж, — спокойно ответили ему. — На той неделе… я вдовый, она вдовая… хорошая женщина…
Гавел кивнул: хорошая.