Ведьмин век
Шрифт:
Этот парень… нет, он не изменился. Он не сделался старше за время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье понемногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка, печально опускаются уголки губ — Назару снится выбор, который предстоит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон.
Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится осознанием.
Ей захотелось закрыть глаза, зажмуриться перед лицом неминуемого понимания — но если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обязательно догонит и пнет в спину. А то и пониже
Оно оказалось коротким и совершенно не болезненным. Просто отрывистое слово: все.
Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить, почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, наверное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока…
Все.
Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться.
Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно расплакаться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания — негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах…
Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе. Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткнулась в тело…
Он проснется — и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом не признается — ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может быть, даже предан… Но главным его чувством будет ощущение свободы, и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец…
Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал, под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом и большую часть своего очарования. Все.
Уже в дверях она подумала, не написать ли записку — несколько слов, как это делается в мелодрамах…
Но у нее не было ни огрызка карандаша, ни пачки от сигарет, ни даже конфетного фантика.
А потому она молча вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Глава девятая
«…Братья мои инквизиторы часто спрашивают меня о природе матери-ведьмы, матки… Даже служанка сделалась столь любопытна, что спрашивает о том же… и когда я говорю, что о подобном следует осведомляться не у меня, а у собственно матки — тогда рождаются слухи, что старик Оль рехнулся умишком…
Что мои догадки?.. Вымыслы, домыслы, раздумья… Иногда мне думается, что матка не родится одна. Что множество маток рождается в одночасье, дабы в истребительных поединках уцелела сильнейшая…
…длинная и теплая осень; я велел горничной… и положить в кабинете вместо ковра. Их дух освежает, шорох успокаивает… Но пыль порождает кашель, после дня трудов я всю ночь не мог заснуть, а наутро велел собрать листья и выбросить…
На трех главных площадях вчера сложили новые костры…
…Природа моих сударынь непостижима. Мы можем возомнить себя на месте букашки, грызущей лист для того, чтобы утолить голод… Мы можем вообразить себе это, ибо голод не чужд и нам. Мы можем в грезах своих поставить себя на место оленя, покрывающего оленицу, ибо похоть не чужда и нам… Но никто из нас никогда не сумеет понять, что движет матерью-ведьмой. Почему она нарожает своих чад и потом нередко губит
— …Госпожа, э-э-э… Лис. Господин Великий Инквизитор просит передать, что на сегодня в ваших услугах не нуждается. Сейчас вас отвезут домой…
— Я сама дойду, — сказала она машинально. Референт — не Миран, другой — печально покачал головой:
— Таковы распоряжения господина Инквизитора, он страшно занят, я ничего не в силах изменить… За вами зайдут.
— Господин Великий Инквизитор не желает меня видеть? Даже на минуту?
Референт развел руками:
— Я все изложил, как велел передать господин Старж… Ничего не могу добавить. Ничего.
Сопровождающий был знаком ей — щуплый мужчина преклонных лет, всю жизнь прослуживший на вспомогательных должностях и нимало этим не смущающийся; Ивга помнила веселый нрав этого вечного ассистента, и тем неприятнее показалась ей его теперешняя угрюмость. Здороваясь с Ивгой, он едва разомкнул плотно сжатый рот.
— Что-то случилось? Неприятности?
Сопровождающий не ответил; возможно, он не расслышал вопроса, заданного почти на ходу. Ивга еле поспевала за провожатым, ведущим ее хитросплетениями коридоров и лестниц — вечный ассистент почему-то не пользовался лифтами; неподалеку от главного входа — Ивга немного умела ориентироваться во чреве Дворца — провожатый замешкался.
— Сейчас попрошу вас обождать в машине… Нет. Следуйте за мной. Минутная задержка.
Ивга покорно поплелась, то и дело отставая, скоро потеряв всяческую ориентацию; пышные коридоры-залы с неподвижными фигурами охранников сменились мрачными коридорами-щелями, как в каком-нибудь унылом казенном заведении. Ивга понятия не имела, в какую часть Дворца завела ее «минутная задержка»; наконец провожатый остановился и открыл перед Ивгой стеклянную дверь, замазанную белой больничной краской.
Здесь были люди. Женщины, сидящие на длинной скамейке у стены. И молчаливый охранник, дремлющий в кресле напротив других дверей, грузных, бронированных.
У Ивги пересохло во рту. Непонятно отчего.
— Обождите, — провожатый кивнул ей на свободное кресло и поспешил к дверям, на ходу извлекая какие-то бумаги из какой-то папки; проснувшийся охранник поймал его взгляд, и Ивга успела заметить, как вечный ассистент указал на нее глазами. Проследи, мол.
Она села на краешек кресла.
Ожидающих женщин — а они именно ожидали, это было видно по их неловким, напряженным позам — было четыре; теперь все они рассматривали Ивгу. Не нахально — исподтишка; среди четверки была старуха, женщина средних лет и две юных девушки, худая и пухленькая; ни одна из ожидавших не походила на других ни одеждой, ни лицом, ни повадками но Ивга ясно чувствовала некое родство, объединяющее женщин вернее, чем общая скамейка.