Ведьмина ночь
Шрифт:
Кольцо на пальце нагрелось.
А когда я коснулась очередной монеты — на сей раз шестигранной и украшенной арабской вязью — золотая змейка соскользнула с пальца. И поползла, собирая монеты на шкуру.
— Эй, — сказала я ей. — Это чужое! Слышишь?
Если меня и слышали, то значения не придали. Змейка ползла. А я поспешила за ней. Вдруг да выведет куда… к двери?
Обычная такая. Деревянная. И на засов закрыта. Главное, что засов тоже выглядит обыкновенным, но я с трудом его с места сдвинула. Змейка же скользнула
Я толкнула дверь.
В лицо пахнуло озерной сыростью, тьмою, но заклятье еще продолжало действовать, и я вошла.
Здесь золота не было.
Комната.
Такая вот… я в музее истории видела, там, где сделали реконструкцию избы. Тогда еще удивлялась, до чего маленькое все. И здесь пришлось наклониться, чтобы головой не пробить потолок. Или потолком голову. Второе, подозреваю, куда как реальней.
Глаза некоторое время привыкали. Или заклятье подстраивалось.
Темные стены.
Тряпки какие-то на них, верно, когда-то вышитые, узорчатые… колыбель к потолку прикручена. Но пустая, в ней тоже тряпки и почти истлевшие. Узкая… кровать?
Нет, скорее уж лавка.
И девушка… женщина на этой лавке лежит. Вытянулась. Руки на животе сцепила. Бледна-бледна. На голове её венец роскошный драгоценный, да и платье тоже золотом отливает. Только кажется, что чужое оно.
— Извините, — я попятилась, но наткнулась на стол. Развернуться в избушке было негде. — Я… случайно.
А еще эта девушка донельзя походила на ту, которую я видела во сне. Ту, с которой род начался.
Афанасьев.
Лежащая не шелохнулась.
Так… больше ничего в доме нет. А вот золотая змейка на щиколотке ожила, сжимает ногу, что-то явно хочет. Что?
Подойти ближе?
Подошла.
Наклонилась. А так она моложе кажется. Девочка совсем. Но красивая. Куда красивей меня. Только, если она тут, красота эта счастья не принесла.
— Я… Яна. Или Любомирой еще называть можешь. Я не знаю твоего имени, — я осторожно коснулась шеи, чтобы выдохнуть с облегчением.
Не покойница.
У покойников не бывает такой теплой кожи. А мое прикосновение разбудило незнакомку. Дрогнули и поднялись веки. Губы бледные разомкнулись, и женщина сделала вдох.
— Кто…
— Яна. Или Любомира… твоя… не знаю, кем я тебе прихожусь, — я наклонилась, позволяя разглядеть себя. Если она, конечно, что-то да видела. — А ты кто?
— Лю… Любава я, — сказала она. — Любая… была… тяжело. Отпусти.
— Как?
— Тяжело, — она закрыла глаза и из них крупными каплями покатились слезы, отчего-то золотые. — Давит на грудь… давит, давит… подняться… помоги.
Я подхватила её под плечи.
И с трудом оторвала от лавки. Да сколько ж она весит-то? Главное, что с виду худая, если не кожа да кости, то почти. Поднять же…
— Золото… золото тянет, проклятое… — она захныкала совсем уж по-детски,
Да что тут…
Но кое-как я девицу от лавки оторвала и развернула к стене. Умаялась так, будто еще одно ведро от сердца мира тащила.
— Пить…
Я огляделась.
А вода была, в ведерке, что притаилось в углу. И вновь же, зачерпнуть его ковшиком — резная уточка, позолотой украшенная — получилось не с первого разу. А донесла я эту воду вообще чудом, не иначе.
Но донесла.
И помогла напиться.
— Спасибо, — теперь девица задышала спокойнее и заговорила. — Времени… мало… воды… не осталось?
— На донышке.
— Исходит… сядь. Слушай. Давно… виновата я. Перед ним. Перед родом. Перед людьми… завязала — самой не развязать… слушай. Не перебивай. Потом спросишь. Времени…
Вода и вправду — кровь земли. Особенна та, что от сердца идет.
Рождается там, во глубинах, греется огнем нутряным. Не знаю, как оно с научной точки зрения, но здесь все было вполне себе логичным. Рождается та вода да и идет вверх. Поит, что землю, что тех, кто по земле этой ходит.
Есть вода — есть жизнь.
Только не всякая она, наверху, одинакова. Иные ключи хранят частицу того, сотворенного силой земной, тепла. И саму силу.
Ключи живые.
Или мертвые.
Сила-то всякою бывает. Этой вот в ведре по капле набирается, протекает то ли с потолка, то ли со стены. Главное, что за год — с ковшик набежит, чего хватит, чтобы жизнь продлить. Или смерть, ибо не уверена Любава, что жива еще.
Она говорила, сперва медленно, чуть запинаясь, но кровь земли и её кровь разбудила. И щеки Любавы порозовели, и дышать она стала ровнее.
Да только не о том сказ. Об ином. О любви, которая разум дурманит. И обиде. И дури, мести. Обо всем и сразу.
На самом деле я уже знала эту историю. Простая, на самом деле. Из тех, что век от века приключаются. И будут еще приключаться.
Он и она.
Мужчина и женщина. Встреча. Любовь, которая вспыхивает с первого раза. Она яркая. Такая, что кажется, будто в мире нет ничего, что сравнилось бы с этой любовью. Да и нужен ли мир без нее-то?
И в какой-то миг этот самый мир исчезает. Вместе с условностями и данными обещаниями.
С обязательствами.
Договорами.
Есть лишь его глаза. Есть лишь её улыбка. И длиться бы сказке вечность. Но беда сказок в том, что рано или поздно, но они заканчиваются.
Он был князем.
Владетельным.
Сумевшим не только власть взять, но и удержать её. Он говорил с людьми. И люди его слушали. Верили. Пошли за ним. А он влюбился. В ведьму.
Пусть даже сильную.
Пусть из тех, что жили на земле от начала времен, землю эту храня. И род её уходил вглубь веков, как корни дуба в землю. но… ведьма же.