Ведьмина сила
Шрифт:
Мара бродила по парку каждую свободную минуту — перед завтраком, после тренировок, вечером и до полуночи. Наизусть знала каждый поворот тропы, каждый куст, каждый камешек, каждую ямку. Знала — и с неизменным удовольствием гуляла повторяющими маршрутами. Кроме однообразности в парке царило уединение. Тишина, сейчас шуршащая и шелестящая. Покой. И здесь лучше всего усваивались новые знания и анализировались старые. Элла это понимала и не возражала, даже иногда пораньше отпускала с уроков. Подумать.
Пройдя по тропе до ограды, она остановилась, глядя сквозь тонкие прутья вдаль. Поле
Заморосил дождь. Отвернувшись, Мара накинула капюшон, спрятала руки в карманы теплой спортивной толстовки и медленно побрела обратно. Возвращаться в комнату не хотелось. Она сошла с тропы и, найдя спрятанную под вековой елью скамейку, укрылась от дождя.
Смотреть было не на что — окружающие скамейку старые ели давным-давно изучены, и Мара, откинувшись на спинку, закрыла глаза, лениво вспоминая изученный за день материал да заданные уроки. Элла в этом смысле не лютовала, считая, что у человека, даже проклятого и имеющего ограниченный срок жизни, должно быть свободное время — и для отдыха, и для личных дел. И домашних заданий почти не задавала.
И, точно откликаясь на воспоминания, голос наставницы позвал ее по имени. Мара открыла глаза и сначала не поверила увиденному. Ту, что стояла у скамейки, девочка не знала. Почти. Но сразу поняла, кто пришел по ее душу. Пока — по душу, но грозил прийти по тело…
— Здравствуй, девочка моя.
Ехидна была очень красива — пока ее не искалечили палачи в памятном бою у гробницы. Но сейчас она явилась в облике прошлого. Высокая, как Элла, стройная, с большой грудью. Лицо сердечком, прямой нос и раскосые темно-зеленые глаза с длинными ресницами, крупные яркие губы, соболиные брови. Пышные черные волосы тяжелой смоляной волной стекали ниже талии. И ни грамма косметики, ни единого украшения. Приталенное зеленое платье в пол с низким вырезом и удлиненными рукавами, острые носы туфель. И очень белая, как у наставницы, кажущаяся прозрачной и сияющей кожа. Убийственно естественная красота, не одного мужчину уложившая на жертвенный алтарь.
Мара невольно съежилась, вжалась в спинку скамьи. А Ехидна села рядом, боком к девочке, и нахмурилась, склонила голову набок, изучая «приобретение». Бестелесный дух, но на висках, под прозрачной кожей, пульсировали вздувшиеся голубые вены.
— Силы мало, — заметила ведьма недовольно и задумчиво ущипнула себя за мочку маленького уха. — Жаль. Но ты работаешь над потенциалом, ведь правда? Медитируешь? Кто тебя учит?
А вот голос неприятный — низкий, скрипуче-хриплый, срывающийся.
Мара не ответила, но ее собеседница и не ждала ответа. Протянув к девочке руку, коснулась дернувшейся ее бледной щеки, сильно обхватила за шею, прищурилась, заставляя смотреть в глаза.
— О-о-о, — протянула Ехидна невыразительно, но глаза потемнели от ненависти. — У своры
Ожоги на локтях полыхали пожаром, вспухали, едва ли не лопаясь, расползались по рукам, вбирая в себя жалкие крохи магии. Второй рукой Ехидна ухватила Мару за предплечье чуть выше локтя, сжала стальной хваткой.
— Силы мало, да, — прошептала старая ведьма, — а вот жизни — через край… Нам обеим хватит. И тебе доучиться. И мне — чтобы дожить до встречи с тобой.
И резко втянула носом воздух, сделала что-то, отчего у Мары потемнело в глазах. Внезапная слабость превратила ее тело в размякшее и непослушное желе, подкатила к горлу едкой дурнотой.
— Моя, — хриплый шепот на грани слышимости. — Моя жизнь. Моя сила. Мое тело. Все сделаешь, как велю. Не сможешь сопротивляться. Всё отдашь. Сама. Всё!
Сколько это продолжалось? Девочка потерялась во времени и пространстве. Остался только тихий, далекий и довольный голос. И сумасшедшая боль в руках, выкручивающая суставы. И бесконечное одиночество беспомощности. Бессилия. Отчаяния. Звериное желание жить. И одновременное человеческое желание сдохнуть.
Когда Мара пришла в себя, уже стемнело. Дождь пролился, тучи разошлись, и с темного неба щурилась обглоданным правым боком одноглазая луна. Девочка лежала на мокрой земле, не ощущая собственного тела. С еловых веток на запрокинутое лицо капала дождевая вода, стекала по щекам за шиворот, но не ощущалась. Вообще. Как и мокрая одежда. Как и… всё.
Глаза закрывать она побоялась. Преодолевая слабость, подстёгиваемая хлестким страхом, начала с медитации, и постепенно чувство тела — одеревеневшего от холода, онемевшего до противного песка под кожей — вернулось. И через несколько минут Мара смогла неловко сесть. Потом — осторожно, держась за скамейку, встать. А потом побежала. Преодолевая тошноту, ничего не видя, кроме искрящейся черноты, полагаясь на память тела, спотыкаясь и поскальзываясь в лужах.
Домой. К Элле.
Наставница собиралась спать. Муж уехал в очередную командировку, а когда его не было рядом, она всегда перебиралась гостевую комнату учебного корпуса, поближе и к своим детям, и к Маре, и к основной библиотеке. И ложилась спать очень поздно, засиживаясь то с книгой, то с конспектами уроков. И она очень, очень вовремя задержалась. И, как всегда, забыла запереть дверь.
Мара ворвалась в ее комнату без стука. Элла только выключила верхний свет, оставив торшер, переоделась в пижаму и рассеянно расчесывалась, когда грохнула дверь, и на пороге призраком возникла ученица. Промокшая, кроссовки в грязи, лицо белое и в темных разводах, глаза безумные.
— Что случилась? — наставница отложила расческу и встала с кресла.
— Н-научи меня… — пробормотала Мара невнятно и крикнула хрипло: — Научи, слышишь?! Научи, как убить!.. Я готова! Вот прямо се…
— Сядь, — голос Эллы, как всегда ровный и тихий, зазвучал беспокойным набатом. — Нет, сначала закрой дверь. Разуйся. Пройди в комнату. И сядь, — и повторила еще тише: — Дверь. Закрой.