Ведьмино яблоко раздора
Шрифт:
Когда Елисей появился в поместье, крестьяне смотрели на него настороженно. Кланялись, а сами украдкой крестились, будто бы он с того света явился. Вернувшись в дом, молодой граф с особым удовольствием прошелся по комнатам, вдыхая родные запахи.
– Вернулись, Елисей Петрович. Радость-то какая! – улыбнулась во весь свой щербатый рот горничная Клава. Она, как и вся прислуга, уже похоронила молодого барина, а он на тебе – явился живехонький. – Банька уже готова, Тихон, как чувствовал, с утра натопил. А вот ваша одежка, – протянула она графу чистые вещи.
– Хорошо, Клавдия. Ступай.
Горничная вышла из комнаты
– А что, барин, правду говорят, что вас у себя лесная ведьма держала?
– Ты что несешь, полоумная?
– Так это все говорят. А какая она, ведьма ента? Дюже страшная?
– Нет, Клава, она прекрасна, как майская роза. Иди и не болтай почем зря.
Клавдия, дородная круглощекая женщина с толстой русой косой, годящаяся Елисею если не в матери, то уж точно – в старшие сестры, выглядела ягодкой и среди прислуги слыла красавицей. Она это знала и болезненно реагировала на появление соперниц среди ровни. Поэтому ей было важно знать, что ведьма некрасива.
Как же, роза. Чертополох и тот краше. Тимошка ее сам видел, а он брехать не станет, – пришла к выводу Клава.
После баньки да сытного ужина Елисей с наслаждением откинулся на спинку любимого кресла в кабинете перед камином.
– Одна книжка всего, – с усмешкой вспомнил он библиотеку Алкмены, – какая-то колдовская белиберда на тарабарском языке. – В доме Смолиных книг было полсотни – их еще дед Елисея начал собирать. Особенно любил он Байрона, а матушка питала слабость к комедийным пьесам.
Елисей взял с полки книгу и открыл наугад, чтобы погадать на судьбу. Так они в отрочестве развлекались с кузиной. Она страсть как любила всякую ворожбу. Елисей предсказаниям не верил, но компанию поддержал.
‘Tis done! – I saw it in my dreams;No more with Hope the future beams;My days of happiness are few:Chill’d by misfortune’s wintry blast,My dawn of life is overcast;Love, Hope, and Joy, alike adieu!Would I could add Remembrance too! [1]1
Конец! Все было только сном.
Нет света в будущем моем.
Где счастье, где очарованье?
Дрожу под ветром злой зимы,
Рассвет мой скрыт за тучей тьмы,
Ушли любовь, надежд сиянье…
О, если б и воспоминанье! (современный перевод)
– Чушь! – беспечно отмахнулся он от предсказания.
Ему тогда минул четырнадцатый год, и конечно же, он не желал думать ни о каком конце. Жизнь представлялась полной достатка и доблести, а будущее светлым и счастливым.
‘Tis done! – I saw it in my dreams;No more with Hope the future beams;Граф вздрогнул. Что за чертовщина?! Те же самые слова. Теперь они заставили его встревожиться. Тело покрылось противным липким потом, в руках возникла дрожь и даже колено затряслось.
– Фу, ты, сатана! Клава! – позвал Елисей. – Подай водки!
– Сию секундочку, барин, – отозвалась Клавдия.
– И закуску неси! – крикнул он вдогонку.
– Извольте, барин. Холодненькая, из погреба.
– Наливай полную и ступай.
После стопки немного отпустило, дрожь в руках прошла, сменившись приятной теплотой. Чтобы закрепить результат, граф налил еще. Потом еще… Елисей сам не заметил, как опустошил весь графин. Он полулежал в кресле, провалившись в пьяный сон. Таким его и застал отец – спящим, с глупой улыбкой на лице. Петр Васильевич был весьма расстроен, что его сын напился, как сапожник, и это незадолго до собственной свадьбы!
Потоптавшись на месте, Петр Васильевич махнул рукой и вышел из кабинета.
– Клавдия! – позвал он ждущую под дверью горничную.
– Что изволите, барин?
– Елисею Петровичу больше водки не наливай. Раз пить не умеет.
Следующее утро Елисей встретил с мигренью и затекшей за ночь спиной.
– Клавка! Неси квас! – велел он.
– Слушаюсь, барин, – материализовалась Клавдия с кувшином кваса. – Извольте, Елисей Петрович. – Вчерась Петр Васильич приходили. Очень сердились, заставши вас в непотребном виде.
– Окстись, дуреха! Как ты о своем барине отзываешься, какой такой у меня может быть непотребный вид?
– Виновата, Елисей Петрович. Только Петр Васильич очень гневались. Ох уж и влетит вам по первое число!
Елисей, собиравшийся цыкнуть на горничную, передумал – Клавдия была не так уж не права. Но как она осмелилась дерзить?!
– Ты вот что, Клава, – смягчившись, произнес граф, – скажи, что еще Петр Васильич говорил?
– Да ничего более не говорил наш барин. Прогневались только оне, поскольку разговор к вам сурьезный имели.
– А ты почем знаешь?
– Я, барин, давно у вас служу, с лица мысли господ читать научилась. Вчерась лицо у Петра Васильевича было сосредоточенным, будто оне думу какую думали.
– Ладно, ступай.
Думу думает, озадачился Елисей. Надо же, крепостная, а какая глазастая оказалась. И о чем таком серьезном у отца может быть к нему разговор? Охоту и последующее отсутствие его в имении они с отцом обсудили сразу же – как только он возник на пороге, отец бросился к нему с расспросами. Он благоразумно умолчал про Алкмену, сказал, что на дальнем хуторе у татар отлеживался.
– Дьявол! Как же болит голова! – Елисей налил себе еще кваса и выпил. Боль не отступила, но гадкий вкус во рту исчез.
За дверью послышались шаги, и вскоре в кабинет вошел Петр Васильевич.
– Пришел в себя, голубчик? – оценил граф неважный вид сына. – Вот что, братец. Погулял и будет. Пора к свадьбе готовиться.
– Может, отложим? – робко предложил Елисей.
– Нет, – Петр Васильевич был непреклонен. – Слово свое надо держать.
Ничто не могло омрачить светлого настроения Анастасии. Она кружилась в матушкином подвенечном платье перед большим трюмо в гостиной и сияла, как солнце.