Ведьмины круги (сборник)
Шрифт:
– Не ори! – ответил я, даже не сообразив, что обращаюсь к ней на «ты». – Она мне не сестра.
– Рассказывай сказки!
Я никогда не видел человека, допившегося до такого состояния. Это был полутруп! Иссохшее тело, как у подростка из Освенцима. Руки и ноги – спички. На сером застывшем лице с синими тенями пустые черные дыры – глаза. Без зрачков. Вернее, один сплошной зрачок. Кроме комбинации, на ней ничего не было. Она попыталась шевельнуться, но безуспешно, словно конечности ее были по сто пудов. Пока я с изумлением смотрел на это существо, дворничиха продолжала кричать:
– Я вас выведу на чистую воду!
Она вопила, словно включенный магнитофон, ничего не слыша, и пришлось не один раз спросить: что с этой Люсей происходит?
– Ты не знаешь? Первый раз видишь? А может, ты думал, она в институтах учится? Ваша мать только хавало умеет открывать, а за дочь отвечать не хочет. Откинет девка копыта, а менты меня спросят: кто наркоту доставал? Как я буду выкручиваться?
– Она что, наркоманка?
– Нет, она народная артистка! Очень заслуженная! Иди на столе посмотри!
Я подошел к столу. Там валялись шприцы и обертки от них, ампулы с отломанными головками, резиновый жгут и книга «Фауст».
– Надо вызывать «Скорую», – сказал я.
Совершенно неожиданно существо, в котором невозможно было предположить ни капли сознания, умудрилось даже приподняться и невнятно, умоляюще, заплетающимся языком заговорило. Это были обрывки слов:
– Пожал-ста… не надо… Клав… Ты обеща…
Клава, видать, выдала весь свой механический завод. Она сказала в сторону постели:
– Заткнись. – И мне: – Здесь все равно нет телефона.
Она ушла, а существо затихло и даже глаза прикрыло. Я вытащил из-под неподвижного тела мятую серую простыню и накинул на эту несчастную Люсю. Глаза ее снова распахнулись, но на этот раз огромные черные зрачки закатились. Выглядело это так страшно, что я дрожащими руками попробовал опустить ей веки. Потом мне показалось, что она не дышит. Приставил ладонь к ноздрям, но ничего не понял. Дотронулся до щеки – покойницки-холодная. В панике я отбросил простыню и попробовал приложить ухо к груди. Возможно, не туда прикладывал – сердца не услышал. Я снова укрыл тело до подбородка. В ящике стола, среди бумаг, перемазанных косметикой, рассыпанной пудры, разорванной коробки с гримом и каких-то дешевых украшений, я нашел, что искал, – зеркало в пластмассовой оправе с ручкой. Приблизил к ее носу. Ожидание показалось долгим, но, видимо, длилось секунды. На поверхности стекла всплыло мутное пятнышко.
Клава сидела за столом перед телевизором, но смотрела мимо экрана.
– Хочешь чаю? – спросила она спокойно.
– Нужно что-то предпринять. Ее нельзя так оставить.
– Ничего, – ответила Клава, – само пройдет. К утру оклемается. Она каждый месяц такие концерты закатывает. Переберет своего зелья и отдает концы.
– У нее что-то с дыханием. Совсем слабо дышит.
– Это мы уже проходили.
– Но от этого умирают! Надо вызвать «Скорую».
– Не надо «Скорой». Она боится этого путце смерти.
– А смерти, значит, не боится?
– He-а. Там ей будет лучше. Святая лечила ее. Это я Матильду так называю, – пояснила она и добавила: – В юмористическом, конечно, смысле. До святости ей – как мне до Москвы раком. А попросту она – дура. У нее в жизни тоже всякое было, вот и решила заделаться матерью Терезой. Ночлежку для всяких ублюдков содержала, жалела. С этой много возилась, да что толку: возись не возись, она конченая. А потом уехать
– А давно вы здесь?
– Три месяца. А Матильда приезжала неделю назад. Я ей говорю – криминал, подохнет Щепка, что мне делать?
– Вы ее Щепкой зовете?
– А ты посмотри: три щепочки сложены да сопельки вложены. Правда, она тихая, никого не водит, забьется сюда, как в нору, и сидит. Так говоришь, не брат ей? А зачем назвался?
Я попытался объяснить, что ищу другую Люсю, может, и поверила.
– Матильда хочет ее забрать, – сказала Клава, – да, боюсь, не было бы поздно. А я пока обещание не нарушала, но адресок Щепкиной матери раздобыла, ходила к ней. Эту голыми руками не возьмешь. Только что с лестницы не спустила. – Говоря о матери, Клава испытующе посмотрела на меня, – должно быть, все же подозревала, что я Щепкин родственник, – а потом говорит: – Сдам я Щепку. Еще немного потерплю и сдам. И перед законом буду более чистая, чем мать Тереза. – Помолчала и язвительно добавила: – Волховстроевская мать Тереза! Даже ты говоришь, что надо вызывать медицину. Может, уже пора? И покончить с этим!
– Не знаю, – сказал я и пошел проверить, как там Щепка.
Входил с опаской, но ничего не изменилось. Дыхание – тоже. Но на этот раз я уловил его без всякого зеркала. Вытащил из щели между стенкой и кроватью сбитое одеяло и укрыл Щепку. Она была такая холодная, будто жизнь покинула ее. Была ли без сознания, спала ли?
Я заглянул в стенной шкаф с фанерными дверцами, но ничего теплого, кроме осенней курточки на грязном меху, не нашел. Положил поверх одеяла. Потом выдвинул из-под кровати чемодан в надежде, что там найдется какая-то одежда, и обнаружил скомканные тряпки вперемешку с книгами и бумагами. Вытащил свитер и завернул в него Щепкины ноги.
Клавдия смотрела какой-то фильм, хотя на экране черно-белого телевизора угадывались одни силуэты.
– Живая? – спросила она.
– Живая. Только очень холодная. У вас есть грелка?
– Грелки нет. Налей кипятка в бутылки. Они в рюкзаке, в прихожей.
Возле двери нашел рюкзак и выбрал оттуда бутылки с завинчивающимися пробками. Рядом была вешалка с горой одежды.
– Чья одежда в прихожей? – спросил я у Клавдии. – Ваша?
– Обижаешь, – сказала Клавдия. – Я такую рвань не ношу, а одежду держу в комнате. Эта еще при Матильде висела, от всяких бомжей и нарков осталась.
Одежду с вешалки я тоже навалил на Щепку, потом разлил по бутылкам горячую воду, сильно закрутил горлышки пробками и, проверив, чтобы бутылки не обжигали, обложил ими Щепкино тело. К ступням пристроил сразу две бутылки и обвязал поверх свитером. Потом я пошел к Клаве и вместе с ней тупо смотрел, как по экрану движутся смутные тени. Она снова предложила мне чаю, я не отказался и не заметил, как сожрал у нее больше половины батона.