Ведогони, или Новые похождения Вани Житного
Шрифт:
Вблизи стены башенной стащил пастушок с головы колючий венок и стегнул им коня по горячим бокам: как всхрапнет Бурочка, как взовьется кверху, да только тут из зада разгоряченного конька головешки посыпались одна за другой… Люд в толпе от хохота повалился один на другого. Но Смеян уж протянул грязную руку к Соколининой белой ручке, чтоб сцепить перстень с пальца, да девушка-то вдруг как толкнет мальчишку — и свалила с коня… Ахнула толпа! А пастушок как-то за луку седла зацепился и сбоку повис, ноги–те подтянул — ухнул конек обратно на землю, и Смеян кое-как приземлился, пробежался по площади — да и рухнул на колени. Не свернул всё ж таки шею! Ребята кинулись к нему, бабушка
Ребята с Торопой за ним пошли. Ваня приставать стал — чтоб Смеян за кончиком его пальца следил, которым мальчик водил у пастуха перед носом (так всегда невропатолог в больнице делал)… А Смеян его по руке треснул. Вот ведь — хочешь, как лучше, и получаешь!.. Тут Степанида Дымова утешать пастушонка вздумала, чего ты, гуторит, она ж лет на пять тебя старше, да на фига тебе эта старуха сдалась, подрастешь, да и найдешь себе девчонку своего возраста… А Смеян ни к селу, ни к городу спрашивает, а правда, дескать, бают, что ты Змиуланка?
Стеша глаза вытаращила:
— Вот еще! Кто это тебе сказал? Глупости какие! Давно уж все поняли, что я обычная девочка! Это вот из-за чего так решили, смотри! — достает сигареты из пачки, спички, и давай дым пускать. — И ты так сможешь! Тоже ведь, поди, скажут, что Змей…
Пастушок улыбнулся, дай, гуторит, попробую. Ваня только головой покачал: вот ведь, теперь станет дурные привычки в иных мирах (али временах) насаждать. Но Смеян вдохнул дым, глаза выпучил, закашлялся — и отбросил сигарету, ну и га–адость, гуторит. А после и спрашивает: — А кудай-то ваш Красный Древожор запропастился? — Ваня со Стешей быстро переглянулись, и Ваня ответил, да сами, де, удивляемся…
А площадь тут как взревет! Завернули за башню — чуть под копыта вороного Вихрегона не угодили, который как раз на землю опускался. Пленко-то чернобородый и не заметил их, орет, десницу кверху поднял — а в кулаке-то перстень зажат. Народ тут ринулся смотреть, все преграды веревочные смёл: счастливый Пленко всем желающим золотое колечко с огненным рубином демонстрировал. Ребята тоже подошли посмотреть — и показался Ване перстень смутно знакомым… А Мельников Пленко насадил перстенек на мизинец, и ходил с отставленным пальцем — всем на показ. Выступал важно — выпятив грудь.
Тут двери башни распахнулись — и под ручки торжественно вывели Соколину в синей клетчатой понёве. Шла–шла девушка — и подломились ножки, разучилась ходить, в столбе-то своем сидючи. Но Пленко был тут как тут — подхватил невесту на руки, поднял и к речке, на Мельницу, понес… Но Колыбан посохом дорогу к своему дому указал, дескать, не промахнись, пока что не жена она тебе…
Тут факелы зажглись на стенах башни. Деревянный помост напротив башни оказался ярко освещен, и на сцену взобрался человек в красном балахоне, лицо-то черная маска скрывает, в руках — топор да пила… Палач. Народ запрудил всю площадь, кольцом окружил сцену, готовясь к новому развлечению, дескать, вот уж Собутник так Собутник!
Ваня постучал сбоку по настилу — дескать, крепкий ли. Тут, откуда ни возьмись, Забой бежит, с цепи, видать, сорвался, и давай лапами землю рыть возле помоста, хочет туда, под сцену залезть — вот ведь гад! Оглянулся мальчик: Златыгорка по–прежнему к крайнему бараку жмется, Стеша от ворот деревенских ему машет, а в кулаке-то петарды зажаты… Поток в толпе стоит неподалеку, подмигивает: всё, де, идет как надо. А вон и Чурила рядом с ним… Бабушка Торопа смотрит с любопытством. Ваня глаза отвел — еще догадается… Протолкнулся к старушке и говорит: — Сдурел, видать, выжлок-то — как бы не помешал показательной казни, Колыбан-то вдруг озлится, надо бы пса домой отвесть… — Торопа, хоть и боялась пропустить действо, подскочила, схватила воющего Забоя за ошейник и поволокла прочь.
И вот дверь в столбе вновь отворилась — вывели пленницу в белом балахоне!.. Руки–те кандалами скованы, концы длинных цепей у стражников, крылышки сзади по пыли волочатся, изувеченную ногу подтягивает… Бедная, бедная помайчима! Идет, головы не поднимая. А стражников вокруг!..
Народ на площади взъярился, заорали кто что: дескать, крылышки-то тебе сейчас подрежут, белая вила! Не сможешь больше, курва, летать, куда не надо! Будешь, как все люди, по земле ходить! Камнями швырять принялись, грязью белое лицо залепили… Молчит самовила, ни на кого не смотрит, глаза к месяцу — золотые рожки, серебряные ножки — подняла. Только когда несколько камней в стражников угодили — угомонился народ.
И уже по ступенькам волокут белую вилу, на лобное место, где ее красный палач дожидается. Тут откуда ни возьмись — пташки, опустились на плечи виле, зачирикали, запели. Грязное лицо Виды осветила улыбка, глянула она в темную толпу — и приметила Ваню, а в стороне, у самых ворот — Стешу и… Златыгорку у черного дома. И вот встретились глазами кузнец и самовила. Чурила-то руку поднял — кажет, что на пальце обручальное кольцо… Но у белой Виды никакого кольца нигде не было — ни на руках, ни на босых ногах. Качнула вила головой отрицательно. И кузнец тяжко вздохнул.
А палач уж правое крыло вилы распялил, к столбу прижал, бьется самовила, да стражники крепко цепи натянули — не вырвешься. Вынул красный палач молоток из кармана, гвозди во рту держит, достает по одному — и приколачивает. Прибил одно крыло к столбу, заплакала вила, заголосила. Вот второе, больное, крылышко прибивает палач к левому столбу… Прямо по сердцу колотит молоток!
Да где же он там? Заснул, что ли? Ваня ногой принялся бить в дощатый бок помоста. Вот и всё: распяты широкие крылья, прибитые к двум столбам — вилины крылатые объятья. Наедине с палачом оставили белую вилу стражники — спустились со сцены вниз и окружили со всех сторон деревянный помост. Нагнулся красный палач, чтоб взять пилу да топор, до поры лежащие на помосте — а их и нету! Никто не заметил, куда девались инструменты!.. Один Ваня видел — и то потому, что ждал: пока стражники спускались по ступенькам, сдвинулась на сцене доска, высунулась с-под низу рука и утащила в подпол железные орудия казни.
Заметался палач по сцене, ничего не нашел, толпе погрозил кулаком — и домой побежал, за новыми инструментами. Стражники–те понахмурились, удвоили бдительность… И вдруг сухой гром раздался — а на небе-то ни тучки! И вот в ночном небе букет алых роз расцвел — да рассыпался на отдельные цветы, опять громыхнуло — и букет незабудок ввысь взлетел и погас, а после — желтые лютяки рассыпались сверкающими звездами… А настоящие–те звезды вмиг померкли. Все, как под гипнозом, в небо уставились, совсем забыли про лобное место, где, словно бабочка, была пригвождена самовила. Кое-кто в толпе даже присел, кто-то пальцем в небо тыкал, кто-то про знамения говорил… Может, де, отпустить уж виду, что-то, де, это не ладно, пускай, де, домой летит, только слово даст, что больше сюда не сунется… Но Колыбан крикнул палачу, который успел уже вернуться, продолжай, дескать, казнь, дескать, само небо радуется тому, что самовила будет наказана… Вот гад! Но какова десантница-то — молодец, не подкачала! И опасная пиротехника, купленная в Мин. Водах по случаю теткиного дня рождения, — тоже…