Ведогони, или Новые похождения Вани Житного
Шрифт:
Степанида Дымова как бы невзначай спросила:
— Когда мы были у вас на Планине, вы нас зерном кормили… А откуда оно у вас?
Златыгорка, пожимая плечами, отвечала, дескать, мать летала — откудова-то приносила пшеничку. Ваня сказал в пространство, дескать, небось, те, кто пшеничку выращивал, были не шибко-то этому рады… А десантница обронила: если бы, дескать, попался хлеборобам тот, кто пшеничку таскает да потраву делает, несладко бы ему пришлось… Тут посестрима, витавшая в облаках, хлопнулась на землю: насторожилась, вскочила, прижала девочку к ивовому стволу и заорала, дескать, это мать в ловушку попалась, да? Стеша обреченно кивнула. Златыгорка скачками понеслась в гору, а Ваня заорал ей вслед:
— Их слишком много, сейчас не выйдет!..
— Хитростью, хитростью надо… — кричала десантница, пустившаяся вдогонку. — Мы спасем ее! Обязательно! Потом! Златыгорочка!
А пташки напевали хозяйке в оба уха, жаворлёночек:
— Они правильно гуторят. Обмозговать всё надо.
А соловей:
— Вот ведь какие жадобы! Коршун их побери! Что им, зернышек для крылатых жалко?
На вершине горушки Златыгорка всё же остановилась — села и повесила буйну голову промеж колен. Стеша подошла к ней, попыталась заглянуть в лицо — но посестрима не далась. Встала — и пошла, ребята двинулись следом.
Когда шли через площадь, народ уж расходился. Дома их поджидала с известиями взволнованная бабушка Торопа. Дескать, что на свете-то деется! Самовила эта — и есть Кузнецова Горбуша, помните, де, я вам рассказывала?
Степанида Дымова покивала обомлевшему Ване — дескать, я давно это знала, а ты и не догадывался?! А старушка, качая головой, продолжала:
— Сразу-то не признали ее, времени ведь немало прошло, а после и раскрылись глазки! Совсем не изменилась Горбуша, то есть, тьфу, вила, — какая была, такая и осталась. Вот ведь, оказывается, кто проживал в Деревне, а никто и не ведал, думали, обычная горбунья! Спеленал, знать, крылышки-то Чурила, чтоб сильно не заносилась самовила…
На скулах Златыгорки заходили желваки, но девушка смолчала. А бабушка Торопа рассказывала, дескать, посадили покамесь вилу в подвал башни, а через три дня, когда Собутник-то устроят в честь рождения Соколины, — тут и обкорнают злой виле крылышки, чтоб не летала куда не надобно, желтую пашеничку не таскала бы… Народ голосованием порешил, уж такой ор стоял на площади: одни–те предлагали сказнить самовилу — да и дело с концом, а другие, вишь, пожалели, пускай, де, станет нормальной бабонькой, как все другие–прочие… Эти и переголосили — то ли больше их было, то ли громче орали…
Ваня вспомнил: когда они сидели у речки, вправду ему многошумный крик почудился. А старушонка, выложив, что знала, собралась и помчалась куда-то — небось, на доклад к Колыбану. Ребята боялись и глаз поднять на Златыгорку — обрезать белой Виде крылья, что может быть страшнее!!!
Златыгорка отправила на разведку пташек, чтобы высмотрели, что там в этом подвале да как: что за ловушка, много ли охраны у дверей, и еще чтоб попытались проникнуть к белой Виде с весточкой. Соловей с жаворлёночком вспорхнули с плеч хозяйки. А Ваня, чтоб отвлечь посестриму от темного настоящего, решил задать мучавший его вопрос, дескать, выходит, Чурила-то — отец твой?! Златыгорка, провожая взглядом полет своих птичек, кивнула.
— Да зачем же ты на бой его вызвала?!
Златыгорка долго молчала, а потом достала гусли-самогуды, тронула их длинными перстами — струны зазвенели, а посестрима принялась петь высоким голосом, от которого задрожали окна в избе, половицы ходуном заходили, двери стали хлопать, а на печи закипела каша в чугунке.
Что это белеет там в долине? Или то белеют белы лебеди, Или тяжкие белеют снеги? Нет, то не белеют белы лебеди, И не тяжкие белеют снеги, Там в долине самовила Вида, Она стирает белое платье. Выстирала его и расстелила На траве, чтоб высохло платье. Увидал ее кузнец Чурила; Он высматривал и подбирался, Подкрался и украл у нее платье И зеленый девичий пояс. Вышла самовила на берег, Крылышки–те понамокли, Не могут поднять ее в небо, Высоко, под самый облак. Оборол ее кузнец, целует, Прямо в белое лицо целует. Рассерчала тогда самовила - Смогла выпить у Чурилы правое око. Рассердился кузнец Чурила, Ухватил он ее за косу, За ее русую косу, Крылышки самовильские связал–сковал, Надел сверху серую рогожу, К коню ее приторочил, За хвост привязал к борзому, Поволок, как борону, к дому. Тут покрепче сковал виле крылья, И поставил крепкий замочек, Никто такой не откроет, А ключ далёко закинул, На самое дно синей речки. Родила самовила дочку, Самогорску–прекуморску, Да только нет у бедной крыльев, Спина — как гладкая дверца. Сидит белая Вида у речки, И смотрит туда, на долину, Могла бы — полетела, Да скованы пестрые крылья. Дитя же в песке играет, Роет песок, копает И строит песчаный город. Вдруг девойка нагнулась, Из песка вынула железный ключик, И хочет закрыть свой город. Узнала ключ самовила, Узнала и закричала, Просит она девойку: «Вставь поскорее ключик, Открой злой замок на крыльях». Дочка замок открыла, - И Вида вверх полетела, Высоко, под самый облак. Свищет там по–самовильски И обещает дочке: «Я за тобой вернуся». Долго серчала вила, Пускала тонкие стрелки, Двойные и тройные, Выпивала у коней черны очи, У коней и у богатырей. А после вернулась за дочкой - За самогорской–прекуморской, И унесла дочь далёко, В дремучие лесные чащи, К себе, на Старую Планину.— Вот и вся быль, — заключила посестрима. — А узнала я отца по единственному оку. Из-за него и родилась бескрылой… А как стала я девушкой, провещала мне мать, что крылышки–те отрастут, ежели погибнет кузнец от моей руки али растерзает меня после честного бою на части, дескать, оживят меня пташки — и стану я крылатой… Вот потому и вызвала Чурилу на смертный бой, да худо дело — не растут ведь крылья, — опустила голову посестрима.
Долго молчали ребята. Выходит, знала Златыгорка, что оживет… А они-то с ума сходили!.. А как собирали ее по частям — это ведь кому только рассказать, что тогда перенесли!.. А ей, вишь, крылышки нужны были! Всё для этого готова отдать бескрылая девушка, разве ж можно после этого ей верить?!
Тут вернулись птахи с вестями, щебечут, дескать, двери в башню плотно закрыты, в подвале нету ни единого окошечка, да что окошка — щели даже нет, пытались, де, мы через Соколинино оконце проникнуть в башню, тут уж просто было бы: из ее горницы — в дверь, когда обед-то девушке принесут, и вниз головой, в подвал… Но и это окошко задраили, жаворлёночек кивнул на соловья, дескать, стучал он, стучал клювом в окошко — но Соколина не открыла, уж так-то он заливался по своей соловьиной привычке, такие трели выдавал — всё впустую.
И вдруг хорт взъярился на дворе, выглянули в окошко: у ворот Поток стоит. Забой же ощетинился — и просто из себя выходит: лает–надрывается! Березай выскочил на волю, стал его успокаивать, дескать, чего ты, это свои… Но выжлок продолжал щерить острые клыки. Кузнец стал вызывать Златыгорку, кричать принялся:
— Ведь он вернулся! Выходи скорей, моя люба!
Ребята выскочили на крыльцо, но посестрима их опередила — так понеслась, что сбила на полете жаворленоч-ка. Упал он — а Златыгорка через него перескочила.
— Кто? — закричали все вместе.
Поток от ворот отвечает:
— Чурила! Следом за мной поехал отец в горы, да разминулись мы, когда я возвернулся-то… Отыскал ведь он железную руду, да еще какую! Хочет добывать железо, делать голуборотую сталь, а кузню устроить прямо там — в горах… Собираться велит…
— У, гадина! — зашипел соловей с правого плеча Златыгорки. А очухавшийся жаворленочек, усаживаясь на левое, поддержал:
— И перегадина!
А посестрима ничего не сказала. Спустилась с крыльца, и мимо Потока — в ворота, он за ней, дескать, да не поеду я с ним, чего ты, мы, мол, тут с тобой останемся, будем в кузнице работать… Златыгорка упорно молчит. Потом отодвинула кузнеца — и помчалась. Ребята, переглянувшись, бросились следом, даже Березай оставил своего пса, и бегом за ними.