Ведро на обочине

Олсуфьев Александр

Вновь ведро было выставлено на обочине и опять надёжно привязано к металлической петле. Автомобили безразлично проносились мимо. Баба Глаша вернулась к себе под куст и, сидя там, в тени, разглаживала натруженной, жесткой ладонью на колене только что полученные купюры. День начался удачно. Как там дальше пойдут дела – неизвестно, но эти деньги сейчас были весьма и весьма кстати, потому что крошечную пенсию, которую баба Глаша получала в районе, почему-то задержали на неделю. Говорят: деньги не поступили на какой-то там счёт.

«А куда они делись тогда?» –

растеряно спрашивали друг у друга пенсионеры. Спрашивали и не знали что ответить. А что тут можно ответить – нет денег и всё!

На дороге послышался скрип тормозов, и напротив ведра остановилась большая, яркая машина.

«БеЭмВе», – констатировала Глафира Петровна со знанием дела и начала быстро выбираться из-под куста. – «Богатеи пожаловали… Наконец-то… А то всякая мелкота останавливается и денег у них нет, и что хотят тоже не знают. А у этих машина видная, хотя называется, будто козел блеет: бе-е-бе».

Дверь автомобиля распахнулась, и из глубины дорого салона на обочину вылезла, отдуваясь и потягиваясь, невысокая, полная женщина.

– Почем картошка? – властно спросила она, указывая пальцем на ведро.

Подоспевшая баба Глаша назвала цену. Она не сводила глаз с руки женщины, где на каждом толстом, как сосиска, пальце был одет либо золотой перстень с драгоценным камнем, либо золотое кольцо.

– Что так дорого? – возмущённо выпучила глаза женщина.

– Да где же дорого-то? – оправдываясь, забормотала баба Глаша. – Везде так. Да и картошечка отменная – одна к одной. Ароматная, аж дух захватывает. Рассыпчатая. Ее если отварить или обжарить с маслицем или с сальцем, так и ничего больше не надо.

Она перевела взгляд с руки на шею капризной гражданки, где под вторым подбородком на груди лежало две толстых золотых цепочки сложного плетения.

– Не надо? Надо, надо! – самоуверенно хмыкнула та в ответ. – Одной картошкой сыт не будешь и к тому же дорого. Очень дорого! – продолжала наступать увешанная золотом тётка. В лучах яркого солнца золотые цепи сверкали и переливались полированными краями, притягивая к себе, как магнитом, взгляд бабы Глаши. – В магазине и то дешевле. Яша! – обратилась она к машине. Баба Глаша заметила, как под жесткими курчавыми волосами в ухе блеснула серьга с брильянтом. – Яша, здесь дорого. Здесь очень дорого. Едем дальше. Нам надо обязательно купить картошку. Мальчики просили картофельные оладьи.

Гражданка не оборачиваясь более ни разу, вихляя здоровенным задом из стороны в сторону, забралась внутрь автомобиля, сердито захлопнула за собой дверь, и, скрипя, шинами по придорожному гравию, машина укатила прочь. Баба Глаша осталась стоять рядом со своим ведром, растерянно смотря вслед удаляющемуся автомобилю.

– Как же дорого? – обиженно бормотала она. – Цена как у всех. И потом, на тебе золота, родная, больше чем стоит весь мой дом, и тебе опять дорого. Картошечка-то отборная. Ни в каком магазине такой не найдёшь.

Баба Глаша нагнулась и заботливо поправила лежащую сверху картофелину. Она посмотрела на свои руки – натруженные, жесткие, с сухой морщинистой кожей, с черными полосками земли, застрявшей под ногтями на узловатых пальцах, после того, как в погребе перекладывала картошку из мешка в ведро. Руки, не знавшие ни одного украшения, кроме тоненького обручального кольца, которое она с великим трудом сняла после смерти мужа, и теперь бережно хранила в маленькой коробочке в секретном месте, вместе с другим таким же кольцом, но размером чуть больше. Горько вздохнув, она стыдливо спрятала руки под передник и пошла к дому.

– Богатые, а злые, как нищие, даже хуже. Тьфу! – выдохнула баба Глаша. Шла она по тропинке, смотрела себе под ноги, а в голове один вопрос копошился, как червь, и выступал, словно на трибуне на собрании в районном доме культуры, и говорил почему-то голосом бабы Нюры:

– Что ж ты не удержала богатых покупателей, а? Тоже мне коммерсантка…

– А как их удержишь? Верёвкой, что ли, привяжешь? – оправдывалась сама перед собой баба Глаша.

– Ну, сказала бы им что-нибудь…

– А что? – шепотом спросила баба Глаша саму себя. – Молчишь? Сама не знаешь… У нее, вон, все руки в золоте и машина какая, как дворец. А я? Кто я?

На этот вопрос червячок ничего не ответил, но, только вильнув хвостом, уполз куда-то в темноту, а на его место снизу поднялось неприятное горькое чувство.

Никому никогда баба Глаша не жаловалась на свою судьбу. Никогда не жаловалась на то, что так трудно жилось и всё то, немногое, что имела, давалось ей в этой жизни с таким большим трудом. Что есть – то есть. Нечего Бога гневить пустыми жалобами, и не стоит попусту попрошайничать. Спасибо, что силы ещё есть самой со всем справляться.

– Но, все-таки, какие у этой тетки брильянты в ушах сверкали! – пискнул противным голосом из темноты зловредный червяк.

– Да, брильянты хороши… – уныло согласилась баба Глаша. – Эх… – она хотела добавить «мне бы такие», но вовремя осеклась и погнала противные мысли прочь, чтобы не расстроиться еще больше. Зачем сравнивать себя с такими, как эта тётка? От этого становится, почему-то, ужасно обидно и даже жалко себя.

– И это неправильно, – не очень уверенно прошептала баба Глаша, – потому что уныние – такой же тяжелый грех, как убийство. Прости, Господи, – баба Глаша перекрестилась. – Спасибо тебе Господи, за то, что позволяешь ещё ходить по этой земле, – и перекрестилась ещё раз.

Тем временем она добралась до своей табуретки, села под кустом, подперла голову кулаком и пригорюнилась. Бесполезная палка валялась у её ног. Пчелы продолжали жужжать над головой, перелетая с одного цветка на другой. Не любила баба Глаша в такие моменты оставаться один на один со своими мыслями. Вопросов поднималось много, а ответов на них не было.

И какие тут могут быть ответы на какие-то вопросы, когда всё, что есть, то оно вот – вокруг: вот – куст, здесь – дом, там – сарай, курятник, за ним – огород, речка, поля, леса, а над всем этим бездонное небо. Ничего другого нет.