Ведро на обочине
Шрифт:
«Or, de ces deux mйthodes, l’une de convaincre, l’autre d’agrйer, je ne donnerai ici que les rиgles de la premiиre …»
«Про эти два способа, то есть способ убеждения и способ быть приятным, я сообщу правила только для первого, предположив, что начала, на которых они основаны, допускаются и обязательно принимаются: иначе я не знаю, можно ли посредством искусства согласовать доказательства с непостоянством наших капризов.
Способ быть приятным, безусловно, более трудный, тонкий, полезный и замечательный, и если я его не рассматриваю, то потому лишь, что не способен к этому, ибо этот труд почитаю
– Быть приятным – труд несоразмеримый с моими силами, – шёпотом повторила баба Глаша. – Это про меня. Не умею я быть приятной с незнакомыми людьми. Никак не получается. И хотела бы, и знаю, что так надо, но… не получается. С друзьями и просто знакомыми – другое дело, а с человеком, которого первый раз вижу – не могу и не хочу. Закрываюсь, заслоняюсь от него и ничего с собой поделать не могу. Поэтому и слов нужных сегодня не смогла подобрать. Прямо напасть какая-то.
Нравится тебе моя картошка – бери, не нравится – уезжай. Что эта гражданка и сделала.
Не обладаю я даром красноречия и не умею я заискиваться перед незнакомыми людьми, не получается у меня угождать им.
А нужно этому учиться, нужно пробовать. Чтобы зарабатывать деньги, нужно пересилить себя.
Вот у Нюрки как всё здорово получается. Она кого угодно умеет заговорить. К незнакомому человеку обращается как к ребёнку и совсем не задумывается, станет ли от этого ему лучше или хуже. Говорит и говорит, говорит и говорит, как заводная. И картошка у неё не «картоха», а «картошечка»! Вся кругленькая, вся ровненькая, сразу с грядочки… особенно весной… И все вокруг милые и дорогие, лапочки и ласточки; и народ слушает и млеет, и тает, и покупают её «картошечку», а у самой глаза холодные остаются.
Не всех, правда, этим можно пронять, не все покупают, но таких меньшинство. Поэтому она меня и учит, а я – дура, сопротивляюсь.
Баба Глаша устало закрыла книгу, поднялась из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу. У бабы Нюры в доме всё ещё горел свет.
– Не спит, Нюрка-то. Время позднее, а не спит. Пойду к ней, расскажу, что-ли, что вычитала. Опять будет ругаться, что не тем занимаюсь, что время впустую трачу на эту философию, а я, вот, не могу без неё, без философии-то этой. Она меня, как бы это сказать? Направляет, что-ли…
Баба Глаша, не просовывая руки в рукава, накинула на плечи телогрейку, сунула ноги в растоптанные, но такие удобные старые калоши, зажала под мышкой книжку и вышла за дверь. Кот Барсик кинулся, было, из-за печки следом, но не успел. Дверь захлопнулась перед самым его носом.
– Сиди там. Сторожи дом, – послышался строгий голос из-за двери. – Я скоро вернусь.
Тот терпеливый читатель, который сумел пересилить себя и, не бросив читать на полпути, дошёл до этого места, наверное, не переставал всё это время удивляться тому, что как это получается: у деревенской бабки, торгующей у дороги картошкой, полный шкаф старых книг по философии, да ещё и на французском языке.
Уж не ведьма ли она?
Вы хотите сказать, что знаете про ведьм увлекающихся философией? Для меня – что-то новенькое. Впрочем, вам виднее. Наверное, бывают такие, но в нашем случае всё гораздо проще и, как всегда это бывает, одновременно сложнее.
Дело в том, что баба Глаша, как все привыкли её называть в деревне этой, да и в районе также, а по паспорту Глафира Петровна Вышкова, происходила из старинного дворянского рода, жившего на этой земле испокон веков.
Но, так уж получилось, что во времена смутные и полные насилия, из всей её родни в живых остались лишь бабка и мать Глафиры Петровны, которых сослали на поселение в глухие и дикие районы на юге страны в надежде, что и они там сгинут, разрешив при этом из всех личных вещей взять только книги.
Какой логикой руководствовались тогдашние «начальники», отдавая такое распоряжение, останется тайной навсегда. Наверное, известный лозунг: «Учиться, учиться и, ещё раз, учиться» не давал им покоя своим таинственным смыслом и ассоциировался с грудами книг, которые читать, однако, не очень хотелось – нужно было выбирать: либо читать и учиться, либо вершить судьбы. А как скучно читать, и как несравнимо веселее распоряжаться чьей-то жизнью. Тут и выбирать-то не из чего.
Поэтому две женщины, насмерть перепуганные и уставшие от того насилия, которое, как смерч, раскручивалось вокруг них, были сосланы бог знает куда, вместе со своей библиотекой, чтобы не путались под ногами и не смущали, и не отвлекали от важных дел своими никчёмными книжками, а то, ещё чего доброго, заставят читать и учиться …
И если оставили женщинам жизнь, то, следовательно, жизнь продолжается и нужно как-то жить дальше.
Чтобы не сойти с ума в той дикой глуши, они решили разговаривать друг с другом на французском языке, который знали не хуже русского, но, конечно же, только тогда, когда оставались наедине. А то подумают ещё, что затевают какую-то «контрреволюцию». Однако опасаться было нечего, потому что все вокруг них почти не говорили даже на русском, а отличить один язык от другого и вовсе не могли.
Эта языковая практика, как это ни странно, помогала выдержать все происходящее вокруг и даже вселяла крохотную надежду на то, что когда-нибудь весь этот кошмар наяву закончится, и они уедут туда… туда, где за выставленными на улицах столиками сидят люди и, спокойно беседуя, пьют кофе, а не кидаются друг на друга и не рвут глотку с остервенением голодных зверей.
Но этому не суждено было сбыться: бабка умерла в ссылке, а мать вышла замуж там же, за такого же поселенца. У них родилось трое детей: двое мальчиков и девочка, которую назвали Глафирой, Глашей.
Когда выбирали имя для девочки, то все, конечно же, долго спорили, настаивая на своём, но мать где-то вычитала, что Глафира – это особа умная и утончённая, которая любит делать вид, будто ее интересует в жизни только возвышенное и неземное, однако по натуре своей остаётся деловитой и умеет настоять на своём, и это матери очень понравилось. К тому же прабабку звали Глафирой.
А в доме так и продолжали разговаривать на французском и детей обучили этому языку. Но тут началась война, и в живых остались лишь сама Глафира Петровны и её мать, которым, в конце концов, разрешили вернуться, но в городе, однако, жить не позволили. Тогда обе женщины, не мудрствуя лукаво, уехали к себе в губернию, что нынче называется районом, и где раньше владели обширными землями.