Ведун Сар
Шрифт:
Угроза была нешуточной, и Анастасий ее оценил. Тудор с юных лет проявил себя как злейший враг божественного Зинона, он не один раз покушался на его жизнь как с помощью стали, так и с помощью магии. Но император упустил из виду одно немаловажное обстоятельство: Тудором управляла рука сиятельной Верины, ныне покинувшей этот мир.
— Подари ему Италию, божественный Зинон, и ты получишь в лице мятежного рекса преданного союзника.
— Ты лишился разума, Анастасий, — слегка опамятовал император. — Вместо одного варвара мы обретем другого, еще более воинственного.
— Тудор — христианин, — напомнил Зинону комит. — Конечно, если империя и христианская церковь отвернутся от него, рекс вновь вернется под защиту старых готских богов. Отдай Тудору инсигнии, возвращенные тебе
— Но почему?
— Потому, что власть он получит не от жрецов и старейшин, кои часто бывают непостоянны в своих симпатиях, а от императора и патриарха. И пока существует Византия, пока существует христианская церковь, никто не вправе будет покуситься на первенство Тудора и его потомков.
Зинон смотрел на Анастасия почти с восхищением. Но и с немалой озабоченностью. Иметь столь умного и расчетливого сановника под боком — большая докука для императора. Глазом моргнуть не успеешь, как он перехватит у тебя власть. Комит агентов был слишком искушенным человеком, чтобы не догадаться о мыслях императора на свой счет.
— Кого ты собираешься послать к Тудору? — спросил Зинон, отводя глаза.
— С твоего позволения, божественный, я поеду сам, — поклонился Анастасий. — Тудор знает меня с детства, так что нам несложно будет договориться. Но, разумеется, мне понадобятся письма: одно, написанное твоей рукой, другое — рукой патриарха. Тудор слишком искушен в византийских интригах, чтобы поверить на слово даже старому другу.
— Я бы на его месте тоже не поверил, — неожиданно засмеялся Зинон. — При таких друзьях, как ты, Анастасий, никаких врагов не надо.
Кроме всего прочего, император был рад спровадить куда подальше расторопного комита агентов. Да и в свите божественного Зинона найдется немало людей, которые вздохнут с облегчением, узнав об отъезде высокородного Анастасия. Гордые константинопольские патрикии подозревали комита агентов в непомерном честолюбии. Иные даже полагали, что Анастасий метит в императоры. В последнее время к этой мысли стал склоняться и Зинон. Все они были правы. Комит агентов действительно подумывал о троне. И не только подумывал, но и предпринимал необходимые действия для своего возвышения. Склонив к блуду застенчивую Ариадну, он без труда завоевал ее сердце. Что само по себе не означало ровным счетом ничего. Ариадна была слишком слабой фигурой в византийском раскладе и не обладала даже сотой долей влияния своей матери Верины. Интерес для честолюбцев она могла представлять, только став вдовой. У божественного Зинона после смерти сына Льва не осталось наследников. И при таком раскладе муж его вдовы вполне мог занять опустевший трон. Тому в империи были примеры. Правда, Зинон умирать не торопился. Более того, он мог в любую минуту отправить в мир иной любого расторопного конкурента, включая, разумеется, Анастасия. Вот почему комит агентов без сожаления покидал Константинополь и отправлялся в неизвестность, где его ждали либо триумф, либо забвение.
— Похоже, я так и не увижу тебя в пурпурном императорском плаще, — не без доли ехидства напутствовал комита Феофилакт.
— Ты только не умри раньше времени, старик, — усмехнулся Анастасий. — А уж я не оплошаю в нужный момент.
— За то время, которое ты проведешь в отъезде, здесь, в Византии, может многое поменяться, комит, — вздохнул евнух. — Другие мужи обретут необходимый вес и станут претендовать на божественное величие.
— Ошибаешься, Феофилакт, судьба империи будет решаться в Риме, а не в Константинополе. И будущим императором станет тот, кто сумеет обольстить не матрону Ариадну, а варварских рексов. Вот они и подсадят меня на трон, поскольку это будет в их интересах.
— Прежде ты думал иначе, — припомнил давний разговор евнух.
— Я становлюсь мудрее, старик. Предусмотрительнее и осторожнее. И то, что кажется в молодые годы простым и легким, в годы зрелые приобретает совсем другой смысл.
— Желаю тебе успеха, Анастасий, — уронил слезу Феофилакт. — Если рухнет Византия, то будет конец света. Гибель всего, чем я так дорожил.
— Жди своего императора, старик, — спокойно произнес комит. — И молись за мою удачу.
Весть о поражении магистра Сиагрия в битве при Суассоне епископу Орлеана Ремигию привез ничем не примечательный человек, кажется, из торговцев, причем торговцев византийских. Какой ветер занес этого далеко не старого человека на берега Роны, Ремигий не знал, а выяснять было недосуг. Орлеан, ставший резиденцией сначала сына божественного Авита Эгидия, а потом его внука Сиагрия, долгие годы оставался последним жалким островком некогда могущественной Римской империи в воистину безбрежном варварском и языческом море. Ремигий с ужасом ждал всесокрушающей волны, которая захлестнет последний оплот христианской веры в Галлии и уничтожит жалкие ростки благочестия, взращенные тяжкими трудами. Конечно, Ремигий мог бы бежать в Рим, где христиане чувствовали себя в относительной безопасности под рукой правителя Сара, или в Константинополь, где император Зинон с трудом, но удерживал власть слабеющими руками, однако для столь долгого путешествия требовались силы, не столько даже физические, сколько душевные. А главное, нужна была вера в торжество божественного учения, которому епископ посвятил всю свою жизнь. К сожалению, у Ремигия не было ни сил, ни веры, чтобы устоять под ударами злого рока. Сиятельный Сиагрий не оправдал надежд орлеанцев, а ведь противостоял ему двадцатилетний мальчишка, сын распутного князя Ладо и его не менее распутной супруги Васины. Впрочем, Ремигий был несправедлив к Сиагрию и сам это сознавал. Франки превосходили галло-римлян и числом и умением, а потому помочь сыну Эгидия могло только чудо. К сожалению, Богу угодно было послать орлеанцам не победу, а новое испытание.
— Богу виднее, — вздохнул вестник и перекрестился.
Ремигий вздрогнул от неожиданности и с возмущением посмотрел на посланца несчастного Сиагрия. Византийцы всегда славились несдержанностью на язык, но этому торговцу следовало бы знать свое место.
— Я не торговец, — произнес облаченный в дорожный плащ незнакомец и протянул Ремигию кусок пергамента. — И не вестник сиятельного Сиагрия.
Епископ быстро пробежал глазами послание, написанное на греческом языке, и с изумлением глянул на гостя. Плащ и лицо византийца были покрыты толстым слоем пыли, но глаза смотрели на мир насмешливо и даже вызывающе.
— Как мне тебя называть, комит? — спросил епископ севшим от напряжения голосом.
— Зови меня Анастасием, монсеньор, — спокойно отозвался патрикий. — И разреши мне сесть. Я буквально с ног валюсь от усталости.
— Я велю натопить баню, — спохватился епископ.
— Потом, — махнул рукой гость. — Сначала о главном. Ты должен организовать князю Ладиону пышную встречу, монсеньор. И ни в коем случае не закрывать перед ним ворота Орлеана. Город франки возьмут все равно, не осадой, так штурмом. И уж тогда они вволю попируют на ваших костях.
— Но ведь все кончено, патрикий, — печально вздохнул Ремигий. — И для Сиагрия, и для меня.
— Про Сиагрия не скажу, — усмехнулся Анастасий. — А для тебя, монсеньор, все еще только начинается. Считай, что Ладиона тебе послал сам Бог.
— Для чего? — нахмурился епископ.
— Для испытания, — холодно произнес комит. — Чего стоит твоя вера, монсеньор, если ты не сможешь спасти ради Христа всего одну заблудшую душу.
— Уж не твою ли, патрикий? — криво усмехнулся Ремигий, обиженный тоном гостя.
— Я христианин, монсеньор, — печально вздохнул Анастасий. — Мне очень жаль, что ты в этом усомнился. Речь я веду о князе, которого галлоримляне называют Ладионом, а франки Ладовицем. Именно его душа нужна Христу, а сила и воля — империи и церкви.
Замысел византийцев не понравился Ремигию. Епископ Орлеанский происходил из всаднического рода, служившего Риму и империи на протяжении многих веков. Умом он понимал правоту императора Зинона и патриарха Ефимия, но сердце отказывалось принимать очевидное. Ремигий сердцем прикипел к Сиагрию и именно в нем, внуке божественного Авита, видел спасение империи. Увы, его надежды не оправдались. Надменный франк, победитель римского магистра, уже стучался в ворота Орлеана, последнего оплота христианства в этом краю.