Век перевода (2005)

Витковский Евгений Владимирович

ИЕГУДА ГАЛЕВИ (до 1075 — после 1141)

РАБЫ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

Все рабы обстоятельств — рабы у рабов. Лишь Единого раб — без цепей и оков. Оттого я воскликну, судьбу избирая: «Мне уделом — Единый, во веки веков!»

НАТАН АЛЬТЕРМАН (19Ю — 1970)

ТАК ПОКИДАЮТ ГОРОД

Один бизнесмен вернулся домой закрыл за собою замок дверной сосчитал свои деньги в доме пустом сосчитал и своих врагов, а потом стер из памяти все имена одно оставил на все времена и, свет погасив и окно распахнув, отрастил себе крылья, перья и клюв прыжок за окно как крылатая тень над спящим городом пролетел

РАХЕЛЬ (1890–1931)

Ты так, как и встарь, до конца — предо мной: далекий и близкий, чужой и родной. Ты — рана на сердце, и кровь, как в огне, алеет, сверкает, поет в вышине. Послушай, как голос кричит в никуда: тебе, для тебя, о тебе — навсегда…

ЙОНАТАН ГЕФЕН (р. 1947)

АМЕРИКАНСКИЙ ТУРИСТ В РИМЕ

Я его встретил около Пьяццы, он

щелкал Италию на фотопленку. Он помнил, что надо в ней что-то увидеть и умереть; но забыл, что точно, вот он и шлялся повсюду, как Каин, в широкополой техасской шляпе вместо каиновой печати. Кстати, потом нашли его мертвым, через два года, в лесах Вьетнама: ах да! Неаполь!

Анна Блейз^{3}

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС (1865–1939)

СКРИПАЧ ИЗ ДУНЕЯ

Как играю на скрипке в Дунее — Ходит пляс морскою волной. А двоюродный брат мой — священник, И священник — мой брат родной. Пусть читают святые книги — Я и в этом не уступил: Всё читаю я книгу песен, Что на ярмарке в Слайго купил. Как помрем и пойдем на небо И придем к Петру у ворот, Всех троих он улыбкой встретит, Но меня пропустит вперед. Потому что праведный — весел, Коль родился не в горький час, А веселым по нраву скрипка, А веселым по нраву пляс. И завидев меня, столпится Райский люд, закричит: «Вот те на! Да ведь это скрипач из Дунея!» И запляшет, как в море волна.

НЕИЗБЫВНЫЙ ЗОВ

Умолкни, неизбывный сладкий Зов! Ступай к небесным стражам-овчарам — Пускай кочуют до конца веков Тебе вослед сияньями во тьме. Иль не слыхал ты, что душа стара, Что ты — в прибое, в шелесте дубов, И в крике птиц, и в ветре на холме? Умолкни, неизбывный сладкий Зов.

ОН СЛЫШИТ КРИК ОСОКИ

Брожу одиноко У кромки озерных вод, Где ветер кричит в осоке: «Пока небосвод С оси не сойдет, и не рухнет полюс, И руки не ввергнут в бездну Стяги Запада и Востока, И свет не распустит пояс, — Не лежать тебе с милою вместе, Обнявшись во сне глубоком».

ОН СКОРБИТ О ПЕРЕМЕНЕ, ПРОИЗОШЕДШЕЙ С НИМ И ЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, И МЕЧТАЕТ О КОНЦЕ СВЕТА

Или не слышишь зов мой, белая лань без рогов? Я стал красноухим псом, искусным в твоих следах. Прошел я Тропу Камней и гибельный Лес Шипов, Ибо кто-то вложил в мои ноги надежду и страх, Ненависть и желанье гнать тебя день и ночь. С ореховым посохом он встретил меня в лесах, Только взглянул без слова — и я уже мчался прочь, И голос мой с той поры сделался лаем пса, И мимо меня летят Время, Рожденье, Рост. Когда же Вепрь без щетины придет с Заката, клыком Выкорчует огни солнца, луны и звезд И, с ворчаньем улегшись во тьме, устроится на покой.

ОН ВСПОМИНАЕТ О СВОЕМ ВЕЛИЧИИ ТЕХ ВРЕМЕН, КОГДА ОН ПРЕБЫВАЛ СРЕДИ СОЗВЕЗДИЙ НЕБА

Отведал я эля из Края Вечно Живых И стал безутешен — мне ведомо всё отныне: Орешником был я, когда средь моей листвы Изогнутый Плуг и Кормчей звезды твердыню В небесную высь вознесли в незапамятный год; Я был тростником — стлался коням под копыта; Я стал человеком — ветру заклятым врагом, Ведающим одно: не будет вовек избыта На груди у любимой его вековая боль, Губами к ее губам до смерти ему не прижаться. О звери лесные, о птицы небес, доколь Любовными вашими криками мне терзаться?

РОЗА МИРА

О, кто сказал, что красота минует, словно сон? Тоскуют алые уста, надменны и скорбны, О том, что мир не посетят чарующие сны С тех пор, как траурным костром взметнулся Илион И пали Уснеха сыны. И мы в тревогах и трудах рассеемся, как дым, Но среди обликов людских, струящихся с земли, Под бренной пеною небес, где звезды отцвели, Меж вереницы бледных волн под ветром ледяным Пребудет одинокий лик. Склонитесь, ангелы, пред ней в заоблачном дому! До вас и прежде, чем в тиши раздался первый вздох, Над бездной водною витал усталый добрый Бог: Он расстелил зеленый мир по слову Своему Ковром для этих легких ног.

УВЯДАНИЕ ВЕТВЕЙ

Шепталась с птицами луна, и я воскликнул: "Пусть Не молкнут крики кулика и ржанки горький стон, — Но где же нега слов твоих, и радость их, и грусть? Смотри: дорогам нет конца, и нет душе приюта». Медово-бледная луна легла на сонный склон, И я на Эхтге задремал, в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю тропы, где идут колдуньи в час ночной, В венцах жемчужных поднявшись из мглы озерных вод, С куделью и веретеном, с улыбкой потайной; Я знаю, где луна плывет, где, пеною обуты, Танцоры племени Дану сплетают хоровод На луговинах островных при стынущей луне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне. Я знаю сонную страну, где лебеди кружат, Цепочкой скованы златой, и на лету поют, Где королева и король в блаженстве без отрад Блуждают молча: взор и слух навек у них замкнуты Премудростью, что в сердце им лебяжьи песни льют, — То знаю я да племя птиц в ручьевой стороне. Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый — Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

ДВА КОРОЛЯ

Король Эохайд с закатом солнца въехал в лес От Тары к западу. Спешил он к королеве И далеко опередил бойцов усталых, Что, погоняя скот, плелись через болото. И где сплели березы свет зеленоватый С голубизной плюща, увидел он оленя Белее творога, с глазами цвета моря. Заметив, что стоит он поперек тропы И пядей росту в нем поболе, чем в оленях. Король застыл, разинув рот и сжав поводья, Но снова в бег пустил дрожащего коня. Наперерез олень помчал, склонив рога, И бок коню вспорол. Король Эохайд отпрянул, И выхватил свой меч, и острие нацелил Против оленя. Рог, ударившись о сталь, Вдруг зазвенел, как будто был из серебра, — О сладостный на слух, волшебный, грозный звон! Скрестились рог и меч, в борьбе тесня друг друга, Как если бы сошлись олень с единорогом В бою средь африканских Лунных гор. Но наконец рога двойные, вспять подавшись, С размаху под одним ударили, пронзив Коню живот. Король Эохайд отбросил меч И, обхватив рога могучими руками, Глазами впился в глаз, зеленый, как волна. Так в пешей схватке взад-вперед они топтались, Покуда вся земля вокруг не сбилась в топь. Сошлось с бедром проворным мощное бедро, А руки, что в себя вобрали силу мира, — С копытом и ветвистым рогом, быстроту Впитавшими из тонкой пустоши воздушной. И сквозь кустарник, по корням, плющом увитым, Ломились, искры высекая из камней, Под крики птиц в листве и стрекотанье белки. Но наконец король, к стволу большого бука Притиснув жесткий бок, оленя повалил И,

на колени встав, занес кинжал. И тотчас Олень исчез, как тень, бесследно; только крик — Как скорбный стон того, кто горестно кричит, Навек с немыслимым сокровищем расставшись, — Блуждал в голубизне и зелени листвы И вился ввысь, в полете распадаясь, Пока не стало всё как тень или виденье, — Когда б не топь вокруг, когда б не лужа крови И конь растерзанный. Король Эохайд бежал До самой Тары, не переведя дыханья, Пока не увидал раскрашенной стены И бронзовых колец на тисовых столбах Больших ворот; но хоть светились тусклым светом От ламп висячих все распахнутые окна, Ни скрипа двери, ни шагов не доносилось, И голоса не долетали с тропок сбитых, Что ко дворцу вели от пашен и колодцев; Ни позади, ни впереди ни звука Король не услыхал, — и лишь на горизонте Мычало стадо, по болоту пробираясь. Дурная весть для королей — молчанье в доме, Куда с победой возвращаются. Король, С дрожащим сердцем меж столбов пройдя, увидел: В безлюдной пустоте огромной тронной залы Сидит, бледна лицом, пряма и недвижима, Этайн — и острый меч у ног ее блестит; Вцепились пальцы намертво в скамью, Взор холоден и тверд, поджаты губы: Неведомая страсть ее одела камнем. Заслышав звук шагов, она очнулась, — Но только лишь король раскрыл пред ней объятья, Вскочила со скамьи и молвила, отпрянув: «Я отослала в лес и на поля Всех воинов и слуг высокой Тары: Желаю я, чтоб ты один судил Ту, кто винит себя. Найдешь безвинной — Она в лицо знакомое не взглянет, Покуда приговор не огласишь. Найдешь виновной — больше никогда Она в лицо знакомое не взглянет». Тут побледнел король, как и она, Постигнув, что сейчас уста ее откроют, Что означает страшный этот день. «Ты сам меня привел, — рекла она, — Туда, где брат твой Ардан восседал, Не двигаясь и с места не сходя, Окованный недугом неизвестным — Ты мне велел заботиться о нем А коль умрет — курган над ним насыпать И огамом прозванье начертать». «Он жив?» — спросил Эохайд. «И в добром здравье». «Коль живы он и ты, не в тягость мне Иные злоключенья и утраты». «Я приказала уложить его Под этой крышей и сама ему Носила пищу — он вкушал из рук моих Неделя за неделей. И когда Я спрашивала: «Что тебя терзает?» — Молчал в ответ и лишь терзался горше, Но я не унималась. Наконец Он выкрикнул: «То, что меня терзает, Безгласным камнем сердце облекло». И я сказала: «Что бы ни таил ты, Крушение надежд иль смертный ужас, — Откройся мне, и я пошлю гонцов: Пускай весь мир объедут, но найдут Тебе лекарство!» Тут он крикнул в голос: «Ты день за днем о том же вопрошаешь, А у меня бушует в сердце буря, Могучий вихрь несет меня и кружит И понуждает тайну оберечь». «Пускай таишь дурное помышленье, — Я возразила, — ничего дурного Не будет в том, коль выскажешь его; А что оно дурное, нет сомнений, Коль высказать его — и то ужасней, Чем заживо себя обречь могиле, А нас терзать догадками пустыми, Тенями, помрачающими ум». Он всё молчал. И я тогда склонилась И прошептала, чтоб никто не слышал: «Коль муку эту женщина наслала, Я воинов за нею отряжу Куда ты скажешь, хоть и в дальний Лохлан, И будь ей то на радость иль на горе, И кто б ни вышел на ее защиту, — Они возьмут ее и приведут Взглянуть на дело рук ее коварных: Пускай погасит стог, что подожгла; И будь она в шелках или в короне, А всё ж смирится, ибо в сердце знает, Что в этом мире нам один удел, Что с нас довольно — пусть на краткий миг — Мужьям и детям даровать блаженство». И тут поддался он помимо воли И высказал, что жаждал утаить, Хотя и жаждал высказать безмерно. Вздохнул и молвил: «Ты, лишь ты сама Могла б найти лекарство от недуга». Я поднялась и вышла. Девять дней Вкушал он пищу от чужих людей, А я металась девять дней в кругу Раздумий гибельных, шепча порою, Что лишь могильный холм неисцелимый Сомненье усмирит и состраданье. А через девять дней я вновь предстала Пред ним и, тихо голову склоня, Велела в час полночный тайно выйти И разыскать лачугу лесоруба От Тары к западу, в орешнике густом (Надежда сил придаст ему, я знала), И ждать там друга, что, как он сказал, Найти лекарство может от недуга, — И друг придет. Когда сгустилась ночь, Я пробралась сквозь буковую чащу И дом нашла в орешнике густом. Там факел догорал и, растянувшись На груде шкур, спал Ардан непробудно: Как ни звала его, как ни пыталась Поднять — он не очнулся ото сна. Я прождала до середины ночи И, устрашась, что по дороге в поле Меня заметит здесь пастух иль пахарь, Ступила за порог. Средь скал, плющом увитых, Как меч, горящий синевою неба, Предстал передо мною некий муж, Исполненный величья неземного, И на меня воззрился острым взором, Как коршун. Задрожав от головы до пят, Я перед ним застыла куропаткой. Но в голосе его звенели чары. «Как долго! — молвил он. — И как постыло Смотреть из глаз чужих, чужим губам Вверять слова любви… Да, то был я! То я вложил любовь в того, кто здесь простерся; Теперь же, выманив тебя сюда, Где нам не помешают, извлеку Из спящего любовь — оставлю сон. И, пробудившись с солнцем, он воспрянет, Протрет глаза и даже не припомнит, Что за недуг весь год его терзал». От страха я попятилась к стене, Но голос сладостный звенел, не умолкая: «О женщина, я был тебе супругом, Когда ты мчалась на потоках ветра, Когда плясала в вихре и прибое, Во дни, которых смертной не припомнить. Тебя сманили в колыбель, но всё же Пришел я вновь назвать тебя женой». Я больше не боялась — этот голос Во мне затронул память об ином. Но молвила я так: «Король Эохайд — Супруг мне здесь. И с ним познала я Всё счастье женщины». Тогда вскричал он властно, Ввергая тело в дрожь, как под смычком струну: «Какое счастье?! Знать, что неизбежный Венец любому счастью — мертвый камень?! Но знай, что в наших призрачных чертогах Блаженству нет предела в пресыщенье, Не гложет время юную красу, Не устает танцор кружиться в танце, Не встретишь скорби ни на чьем лице, — Лишь я один скорблю среди счастливцев Над ложем, опустевшим без тебя». «Но как любить, — я молвила в ответ, — Когда нельзя вздохнуть с лучом рассветным, Упавшим мне на ложе и явившим Из тьмы черты возлюбленного мужа: "Не вечны эти сила и краса!"? Не стоила б любовь своих мучений, Когда бы он порою, утомленный, Не засыпал без сил в моих объятьях И в муже я б не видела дитя. Тот ничего не знает о любви, Кто не постиг: она гнездо свивает Лишь на уступе узком, ненадежном Над пропастью, открытой всем ветрам». А он воскликнул: «Хочешь или нет, Ты всё равно вернешься к нам по смерти, И эта жизнь твоя в людском обличье Из памяти изгладится навеки! К чему мне лишних тридцать, сорок лет Наедине с бессмысленным блаженством?» И сжал меня в объятиях, но я Вскричала, отстранив его: «Не верю! Чтоб эта жизнь, подслащенная смертью, Забылась?! Нет! А коль поверю — С двойною жаждой припаду губами К тому, что дважды бренно!» И на том Он вдруг, как тень, растаял под руками. Я удержалась — ствол большого бука Не дал упасть. И, за него цепляясь, Я услыхала пенье петухов Над сонной Тарой». Поклонился ей король, Благодаря за состраданье к брату, И за посул ее, и за отказ. И тут со склона донеслось мычанье, И вслед за стадом в тисовых воротах Толпа бойцов усталых показалась, А брат Эохайда вышел им навстречу Приветить их, не помня ничего.