Век перевода (2005)

Витковский Евгений Владимирович

Сергей Шоргин ^{38}

ДЖОРДЖ ПИЛ (1558?-1597?)

***

Посеребрился локон золотой; О время, ты спешишь неумолимо, Борьба с тобой останется тщетой, И молодость, увы, проходит мимо. Цветок красы не расцветает вновь; Не вянут корни — вера, долг, любовь. В жилище пчел преображен шелом, Молитва стала участью солдата, И слышится торжественный псалом Взамен сонетов, певшихся когда-то. О, дал Господь безгрешные сердца Тем, кто попал в деревню из дворца! Простых людей из ближнего села Он учит в скромной комнате своей: Кто королеву любит — тем хвала, Проклятье тем, кто зла желает ей. Богиня, не препятствуй сей мольбе: Он был твой рыцарь и служил тебе.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ (1865–1936)

ТОМЛИНСОН

Вчера Томлинсон на Беркли-сквер скончался в своем дому, И сразу же Призрак, посланник небес, на дом явился к нему, За волосы с койки его поднял и потащил в руке, В долину, где Млечный Путь шумит, как перекат в реке; Потом еще дальше, где этот шум затих и умер вдали; И вот к Воротам, где Петр звенит ключами, они пришли. «Восстань! — велю тебе, Томлинсон», — так Петр с ним заговорил, — И нам расскажи о добрых делах, что делал, пока ты жил. Какое

добро на далекой Земле свершил ты, о жалкий гость?" И побелела пришельца душа, словно нагая кость. «Был друг дорогой, — он сказал — у меня, советчик и пастырь мой, Он дал бы ответ за меня сейчас, когда бы здесь был со мной». «Что в жизни земной был приятель с тобой — запишут тебе в доход, Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Райских ворот; И если друг твой прибудет сюда — не даст за тебя ответ; У нас для всех — одиночный забег, а парных забегов нет». И огляделся вокруг Томлинсон, но толку с того — ни шиша; Смеялась нагая звезда над ним, нагою была душа, И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал, И так о добрых своих делах у Врат Томлинсон рассказал: «Об этом я слышал, а то — прочел, а это — сам размышлял О том, что думал кто-то про то, что русский князь написал». Скопилась стайка душ-голубков, поскольку проход закрыт; И Петр ключами устало тряхнул, он был уже очень сердит. «Ты слышал, ты думал и ты читал — вот все, что сказал ты нам, Но именем тела, что ты имел, ответь — что ж ты делал сам?» Взглянул Томлинсон назад и вперед, но не было пользы с того; Была темнота за его спиной, Врата — пред глазами его. «О, это я понял, а то — угадал, об этом — слыхал разговор, А это писали о том, кто писал о парне с норвежских гор». «Ты понял, ты слышал, — ну ладно… Но ты стучишься в Райскую Дверь; И мало здесь места средь этих звезд пустой болтовне, поверь! Нет, в рай не войдет, кто слово крадет у друга, попа, родни, И кем напрокат поступок был взят, — сюда не войдут они. Твоё место в огне, твой путь — к Сатане, тобою займется он; И… пусть та из вер, что ты взял с Беркли-сквер, тебя да хранит, Томлинсон!» За волосы Призрак его потащил, чтоб, солнца минуя, пасть Туда, где пояс Погибших Звезд венчает Адскую Пасть, Где звезды одни от злобы красны, другие — белы от бед, А третьи — черны от жгучих грехов, их умер навеки свет, И если с пути они смогут сойти, — того не заметим мы: Горят их огни иль погасли они — не видно средь Внешней Тьмы. А ветер, что выл среди Светил, его насквозь пронизал, И к адским печам он рвался сам — он в пекле тепла искал. Но там, где вползают грешники в ад, сам Дьявол сидел у Ворот, Он душу спешившую крепко схватил и перекрыл проход. Сказал он: «Не знаешь ты, верно, цены на уголь, что должен я жечь, Поэтому нагло, меня не спросив, ты лезешь в адскую печь. Я все-таки детям Адама — родня, так что ж ты плюешь на родство? Я с Богом боролся за племя твое со дня сотворенья его. Присядь, будь любезен, сюда на шлак», — так Дьявол ему говорил, — «И нам расскажи о дурных делах, что делал, пока ты жил». И посмотрел Томлинсон наверх, и там, где спасенья нет, Увидел звезду, что от пыток в аду сочила кровавый свет; Тогда он вниз посмотрел, и там, вблизи мирового Дна, Увидел звезду, что от пыток в аду была, словно смерть, бледна. Сказал он: «Красоткой я был соблазнен, грешили мы с ней вдвоем, Она б рассказала, будь она здесь, об этом грехе моем». «Что в жизни земной был грешок за тобой, — запишут тебе в доход, Но этот барьер — не Беркли-сквер, ты ждешь у Адских ворот; И если подруга здесь будет твоя — тебе в том выгоды нет; За грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ!» И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал, И так о дурных своих делах у Врат Томлинсон рассказал: «Раз высмеял там любовь к Небесам, два раза — могильную пасть, А трижды — чтоб храбрым считали меня — я Бога высмеял всласть». А Дьявол душу в костре раскопал и дал есть остыть чуток: «На дурня безмозглого переводить не стану я свой уголёк! Ничтожнейший грех — дурацкий твой смех, которым хвалишься ты; Нет смысла моих джентльменов будить, что по-трое спят у плиты». Взглянул Томлинсон вперед и назад, но пользы не высмотрел он: Страшась пустоты, толпился вокруг бездомных Душ легион. «Ну… это я слышал, — сказал Томлинсон, — об этом был общий шум, А в книге бельгийской я много прочел француза покойного дум». «Читал ты, слыхал ты… Ну ладно! И что ж? А ну, отвечай скорей: Грешил ли хоть раз из-за жадности глаз иль зова плоти твоей?» «Пусти же меня!» — закричал Томлинсон, решетку тряся что есть сил, — «Мне кажется, как-то с чужою женой я смертный грех совершил». А Дьявол, огонь раздувая в печи, смеялся из-за Ворот: «Ты грех этот тоже прочел, скажи?» — «Так точно!» — ответил тот. Тут Дьявол дунул на ногти — и вмиг к нему бесенята бегут. «Содрать шелуху с того, кто стоит под видом мужчины тут! Просеять его сквозь звезд решето! Найти его цену тотчас! К упадку пришли вы, люди Земли, коль это — один из вас». На мелких чертях — ни брюк, ни рубах; их — голых — пламя страшит; И горе у всех — что крупный-то грех из мелких никто не свершит. Они по углю, крича: «У-лю-лю!», гнали отрепья души И рылись в ней так, как в вороньем гнезде роются малыши. Вернувшись назад, как дети с игры, с игрушкой, разорванной сплошь, Они говорили: «В нем нету души, и делась куда — не поймешь. Внутри у него — так много всего: душ краденых, слов чужих, И книг, и газет, и только лишь нет его паршивой души. Пытали его и терзали его когтями до самой кости, И когти не лгут — клянемся, что тут его души не найти!» И Дьявол голову свесил на грудь, не в силах печаль унять: «Я все-таки детям Адама — родня; ну как мне его прогнать? Пусть наш уголок далек и глубок, но если в нашем огне Я дам ему место — джентльмены мои в лицо рассмеются мне, Хозяином глупым меня назовут и скажут: 'Не ад, а бардак!'. Нет смысла моих джентльменов сердить, ведь гость — и вправду дурак». Пыталась к огню прикоснуться душа, а Дьявол глядел на нее, И жалость терзала его, но он берег реноме свое. «Проход тебе дам, трать уголь к чертям, ступай к вертелам, вперед! — Коль душу придумал украсть ты сам». — «Так точно!» — ответил тот. И Дьявол вздохнул облегченно: «Ну что ж… Душа у него, как блоха, Но сердце спокойно мое теперь — там найден росток греха. Сей видя росток, я бы не был жесток, будь вправду я всех сильней, Но знай, что внутри — иные цари, и власть их — выше моей. Проклятые есть там Заумь и Спесь — и шлюха, и пастырь для всех; Я б сам не хотел ходить в их предел — в тот особый пыточный цех. Не дух ты, не гном, не книга, не зверь, — тебя никак не назвать; Что ж, ради спасения чести людей — ступай, воплотись опять. Я все-таки детям Адама — родня; не жди от меня вреда; Но лучших — смотри! — грешков набери, когда вернешься сюда. Вот черные ждут тебя жеребцы, чтоб отвезти домой; Не мешкай же, чтоб успеть, пока гроб не закопали твой! Вернись на Землю, открой глаза и детям Адама скажи, Поведай людям ты слово мое, покуда ты снова жив, Что за грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ, И … пусть сбережет там Бог тебя — тот, что взял ты из книг и газет!»

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

ЗОВ ГЛУХОМАНИ

Ты глядел ли на величье — там, где видишь лишь величье, Водопадов и обрывов высоту, Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи И ревущую каньонов черноту? Ты по сказочной долине и по горному отрогу Проложил ли к Неизвестному пути? Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу! Слушай зов, учись и цену заплати. Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало Через заросли, кустарники, полынь? Ты насвистывал рэгтаймы там, где дальше — только скалы, Познакомился с повадками пустынь? Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями, Ты, под солнцем изнывая, брел вперед? Ты сумел ли подружиться со столовыми горами? Ну так слушай — Глухомань тебя зовет. Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной — В Тишине той лжив и суетен наш бред! Ты шагал ли в снегоступах? Гнал собак дорогой снежной, Шел ли в глушь, торил пути, достиг побед? Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти? Уважал

тебя любой индейский род? Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части? Так внимай же: Глухомань тебя зовет. Ты страдал ли, побеждал ли; шел к фортуне, полз за нею: Средь величья — стал великим, как титан? Делал дело ради дела; мог ли видеть — дня яснее — Ты в любом нагую душу сквозь обман? Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога, Как природа гимны Господу поет? Здесь творят мужчины смело только истинное дело. Ну так слушай — Глухомань тебя зовет. И в привычках пеленанье, и в условностях купанье, И молитвами кормежка круглый год, И потом тебя — в витрину, как образчик воспитанья… Только слышишь? — Глухомань тебя зовет. Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину; Мы отправимся неведомым путем. Нам тропу звезда укажет; будет ветер дуть нам в спину, И зовет нас Глухомань… ну так идем!

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН (1877–1937)

***

Мчусь душою к тебе я — над пургой ошалелой, Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной. Каменеет кручина чья-то статуей белой, Белой статуей скорбной — там, над черной долиной. Старых створок объятья тебя некогда скрыли — Ты с тех пор в моих мыслях бледно-призрачной стала; С того часа так странно и так страшно забыли Мы друг друга, как будто нас совсем не бывало. Так найдем же друг друга средь метелей круженья, Над вечерней пучиной сможем снова влюбиться Той повторной любовью, что не хочет спасенья, Тем последним желаньем, что не знает границы! Мы полюбим мученьем, кровью нашей потери, — Но про счастья утрату пусть никто не узнает, Мы полюбим прозреньем: смерть приблизилась к двери — Обе смерти, что вместе совершиться желают. Шум и треск по-над лесом, в клочьях — грива бурана, Словно вихри о сучья в темных зарослях рвутся. Жизнь из жил вытекает — это давняя рана… Не посметь улыбнуться, не успеть улыбнуться. Мчусь душою к тебе я — над пургой ошалелой, Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной. Каменеет кручина чья-то статуей белой, Белой статуей скорбной — там, над черной долиной.

КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ (1905–1953)

БАЙДАРКА И КРЕТИН

В поход понесло на байдарке кретина — спускался по речке, довольный, как слон; кретином он был, и вот в этом причина того, что глупел с каждой милею он. На небе ни тучки, река голубая, один поворот и другой поворот; и люди кричали, к реке подбегая: — Глядите, кретин на байдарке плывет. Жена его вышла на берег (видали?), тесть вышел — и всех домочадцев позвал, они и рыдали, и руки ломали — кретин уплывал, уплывал, уплывал. Хотите мораль? Одинаково ярко всем солнышко светит; и вывод один — не только профессору служит байдарка, на ней может плыть и обычный кретин.

МИХАЙЛО ОРЕСТ (1901–1963)

БАЛЛАДА О ВРЕМЕНИ

Несокрушимо времени правленье Все поколенья — времени рабы; Лишь я отверг свирепые веленья И времени не сдался без борьбы. Я поднял бунт — бесстрашный, безнадежный, Указы властелина разорвав, И вот — лежу в канаве придорожной, Чего-то жду средь запыленных трав. А время вдаль идет неумолимо, И жажда власти на лице видна — Блестит в стеклянном взгляде нестерпимо; И поступь еле слышная страшна. Я слышу звон — то, с радостью великой Оказывая барину почет, Колокола, склонясь пред владыкой, Его шагам ведут покорный счет. О превосходстве знаю первородном Над деспотом — и всё же с давних пор Под взглядом этим чванным и холодным Я отвожу свой потрясенный взор. Боюсь ли мести злобного тирана? Нет! — Так чего же я, в расцвете сил И с мужеством, явившимся нежданно, В сраженьях не достиг, не довершил? Любимая! Когда б услышал слово Твое «люблю» из дальней стороны — Упали б одиночества оковы, И мне лишенья не были страшны. Улыбка и златых волос сиянье, Очарованье твоего лица — В них больше правды, чем в любом деянье Сурового властителя-слепца. И что печали для любви и дали? Не далеки ей всякие пути, И чтоб лучи сквозь темень засияли, О слово колдовское, прилети! Тогда не стану я терзаться звоном, Презрев колоколов холопский нрав, — Я, давший бой безжалостным законам, Я, скрытый в гуще запыленных трав. Тогда загадка волновать не станет Про свет рождений, про магнит кончин. Есть вечный день, который не обманет, Сияет смертным только он один.

Николай Шошунов^{39}

ГОВАРД ФИЛИПП ЛАВКРАФТ (1890–1937)

ВОЗМЕЗДИЕ

Проникая сквозь дремы ворота, Окунаясь в ночной лунный дым, Я прожил свои жизни без счета, Оживляя всё взглядом своим; Но с рассветом я бьюсь и рыдаю, К сумасшествию страхом гоним. Я вращался с Землею в начале, Когда небо пылало огнем; Я заглядывал в звездные дали, Где планеты в круженьи своем В неизвестности и без названий Обходили светила кругом. Я проплыл по морям, и зловеще Надо мной нависал небосвод; Вились молний зигзаги, и вещий Глас гремел с необъятных высот; Ему вторили демоны эхом Из зеленых бурлящихся вод. Я промчался сквозь ветви оленем, От волков убегая в лесу, И, спасенный чудесным веленьем, Я рога свои гордо несу, Сквозь которые, редко мигая, Наблюдаю земную красу. Я споткнулся о горные пики, Что на голой равнине стоят; И поил меня мутный и дикий, Наполняющий топь водопад; Видел тварей в кипящих озерах И не смел оглянуться назад. Я увидел дворец позабытый И прошелся по залам один; Освещал его месяц сердитый, Поднимающийся из долин; И на стенах я видел уродов, Но не помню уже тех картин. Я потом очутился случайно У деревни на дальних лугах; Исходили проклятье и тайна От земли, укрывающей прах; И от строк на кладбищенских плитах Я испытывал трепет и страх. Я нашел своих предков могилы; Я летал, как на крыльях, туда, Где исполненный бешеной силы Извергался Эребус тогда, Где работало солнце в пустыне, Сознавая всю тщетность труда. Я был старым, когда фараоны Украшали колоннами Нил; Мне неведомы были законы, Ибо я только грешным и был; И тогда еще род человечий Не был злобен, жесток и уныл. О, виновен в грехе я великом, Осужден, и прощения нет; И душа, исходящая криком, Никогда не получит ответ; И навек сатанинские крылья Мне затмили божественный свет. Проникая сквозь дремы ворота, Окунаясь в ночной лунный дым, Я прожил свои жизни без счета, Оживляя всё взглядом своим; Но с рассветом я бьюсь и рыдаю, К сумасшествию страхом гоним.