Век перевода (2005)

Витковский Евгений Владимирович

Звезды сдвинулись фатально за восточный дом Луны, обнажились валуны, лес заржавлен, но кристально чист подол долин. Уходящий клин черных птиц по голубому дерзко чертит окоему иероглиф свой. И над головой ветры, ропща, тянут бредни; много злее, чем намедни, ключ в траве звенит. Между тем душа — всё тише, и покорность воле свыше в тернии клонит.

***

Под звездою сиротливой этот твой приют заброшен, дым печной по ветру скошен, и разорвано оливой жерло родника. Тоньше тростника, год за годом, голодая, я не ем от каравая, что из пламени достала, разделить с тобой мечтала, лишь с тобой одним! Стал мой хлеб сравним с валуном заплесневелым, залежалым, угорелым, среди бела дня сотрясает он избушку: — Ну же, режь, ломай горбушку! Пригуби меня!

***

Высокий

покровитель свихнувшихся с ума, перед тобой нема, но губы, избавитель, обидой налиты. А не затем ли ты мне растревожил грудь, чтоб ловко ускользнуть с ужимкой бесподобной? Видал, как костью лобной, затылком и виском, как будто молотком, под ангельское пенье в стене долбят проход? Ты слышал, доброхот, про образов кипенье под крышкой черепной? Зачем же ты, родной, среди чужих кочуя, глумишься надо мной? Предательской луной глядишь, как здесь лежу я, в комок напряжена, разъята, сожжена.

ИНГЕБОРГ БАХМАН (1926–1973)

СТРАНА ТУМАНОВ

Зимою моя любимая — среди зверей лесных. Знает лисица одна, что утром я должен домой, и смеется. Из продрогшего облака мне за шиворот падает снег. Зимою моя любимая — дерево среди деревьев и одиноких сзывает ворон-неудачниц в роскошную крону свою. Она знает что ветер, как только забрезжит ее, покрытое блесками изморози вечернее платье сорвет и меня прогонит домой. Зимою моя любимая — среди рыб и нема. Вся во власти вод, которые заставляют полоски ее плавников изнутри трепетать. стою я на берегу и гляжу, пока ледовые не прогонят меня торосы, как ныряет она и виляет. И снова, охотничьим криком птицы застигнут, той самой, что крылья свои надо мной распластала, падаю я в открытом поле: она ощипывает цыпленка и бросает мне белую берцовую кость. Я хватаю подачку, я иду прочь — горький пораженец. Ненадежна моя любимая, я знаю, она летает иногда на высоких каблучках в город, она целуется в баре через соломинку взасос со стаканом, и ей приходят слова обо всем. Однако я не понимаю этого языка. Я видел туманную страну. Я видел туманное сердце.

ОТСРОЧЕННОЕ ВРЕМЯ

Наступают тяжелые дни. Время для обжалования истекает на горизонте. Скоро тебе обувь свою шнуровать и борзых из гона назад окликать. Потому что рыбьи потроха высушены на ветру. Тускло догорает лучина. Твой взгляд прокладывает путь в тумане: время для обжалования истекает на горизонте. Там тонет в песке любимая, он поднимается до ее волос, он попадает ей в слова, он приказывает ей молчать, он находит ее смертной и желает расстаться после каждых объятий. Не оглядывайся по сторонам. Шнуруй свою обувь. Окликай из гона борзых. Выбрасывай рыб в море. Туши лучину. Это наступают тяжелые дни.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Действительность в глаза не бросит соли, для сна и смерти, пасхи и поста ты в ней укоренен, подвержен боли, действительность — могильная плита. Действительность застиранной природы — линялый лист ложится в перегной за годом год, и так все эти годы, они ничто без смены временной. Действительности заскорузлый гребень расчесывает землю на пробор, плоды труда сгребает, жатвой бренной питает и питается тобой. Действительность останется сокрыта, уже на кон поставлена судьба, ты обыграл себя, та карта бита, что выпала и выдала тебя. Плеснет луна отравленного пива. Так выпей же. Ночь горечи полна. Вскипает пух в подкрылке голубином, не будет ветвь в ковчег принесена. Был брошен в мир, забит в колодках тесных, действительность застенка познавал. Проснись, и ты увидишь — неизвестный проход в стене уже замуровал.

Владислав Резвый^{33}

РОБЕРТ ГРЕЙВЗ (1895–1985)

СТАРИК ИЗ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ЛЕГИОНА

«Оставь вино, прислушайся, Страбон: Шагает двадцать третий легион». Старик-центурион при сих словах Отвел глаза от кубка и в сердцах Об стол ударил кулачищем: «Нет! Тот легион пропал — простыл и след! Все в первый год сражений полегли, А мертвым не подняться из земли. Хоть в Риме помнят павших сыновей, Нам сострадание куда нужней. Мы, миновав и стрелы, и полон, Любуемся на новый легион: Лентяи, трусы, слабаки, ворье, Ни меч держать не могут, ни копье! Отвага, честь и сила — где они? Увы, теперь не то, что в оны дни: Свиные рыла бродят у окна. Вот так-то, Гракх. Налей еще вина!» Ответил Гракх: «Ты не в себе, Страбон. Опомнись. Легион есть легион. Ты их ругаешь, пьяный, как Силен, — Но пьянством не добьешься перемен. Страбон, доверься им. Покуда Рим На месте — легион непобедим. И в осень этот самый легион Погонит Верцингеторикса вон!»

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

В «ЗОЛОТОЙ СВИНЬЕ»

Женившись, я попал в зятья К хозяину пивной. Старик помре — и нынче я Кабатчик записной. Стою за стойкою — толстяк С

сигарою зажженной, А сбоку — шепот: «Не пустяк: Пивнуху — в жены!» Но что за жизнь с моей женой: Свободе путь закрыв, Смирять приходится любой Естественный порыв. Какой скандал!.. Ну, пощипал Служанку за бутоны… Будь проклят день, когда я взял Пивнуху в жены! Я — главный в «Золотой свинье», Я — «мистер», хошь не хошь. Хоть пива вдосталь — в питие Веселья ни на грош. Кто должен хлеб свой добывать В поту, всех благ лишенный, Избави Господи вас брать Пивнуху в жены!

БАЛЛАДА О БЕЗБОЖНИКЕ БИЛЛЕ

Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен, Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он. Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком; На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком; В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках, Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках; От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, — Я на Библии клялся: где бы он ни скончался — найду и предам земле. Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост: Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост. Где он помрет, от чего помрет — большая ли в том беда!.. Но эпитафия над головой — без этого нам никуда… На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил (Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил). И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай», Повесил на стену в хибарке своей — ну, а дальше жди-поджидай. Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор: Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор, А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе — Билл. Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя, Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя. Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак. Представь: мороз в Юконской глуши — под семьдесят ниже нуля; Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля; Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу; И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу; Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком. Если вдруг металл до кожи достал — обжигает кипящим плевком; Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце под стать, Идет по пятам, — вот в такой денек поплелся я Билла искать. Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон, Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон. Я дурел, я зверел в полярной глуши, — западни, что таит она. И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна. На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик Проносились чредой, но стоило мне задремать — исчезали вмиг. Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, — Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон. На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг… Чертыханье мое да собачье вытье — и больше ни звука вокруг. Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл. Плотным саваном белый лед закопченные стены облек, Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок. Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах, Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, — Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности — врозь. Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось, И промолвил: «Билл пошутить любил, но — черт бы его загреб! — Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!» Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой, С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской? Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть И нахально ржет: «Сто потов сойдет — не сумеешь во гроб покласть!» Я не из тех, кто сдается легко, — но как я подавлен был, Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил. Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом, Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком. Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать: Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь. Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить — Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить». И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя, В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя. В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть; Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь. В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит, Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит. А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня: Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня? И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить — Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.

КРУГОВОЙ ТАНЕЦ МОЛОТОГЛАВОВ

Под жирафьей мимозой в тени где всё реже и реже я в грезах влачу мои ночи и дни, в дреме молитвенных бормотаний о детях и внуках, затерянных в городском океане, — вестник смерти — молотоглав вьется, кружится, пропитанье выискивая у канав. Хрипло кряча, клюв раскоряча, лягушек, рыбешек ловит в воде стоячей; мирно пасутся быки в стороне, а он из подводных течений души предков таскает мне. В стайку слетаются ближе к ночи молотоглавы — и на воде танцуют, гибель пророча: шажками, прыжками по глади снуют на лапках-ходулях, крыльями, словно трещотками, бьют, сливаются с небом сухие алоэ, дрожит окоем, в месиво преображаясь гнилое; и вот уже всё без остатка в жерло времен бесконечных крыльями ночи смело. Я увижу, лишь сон с ресниц отряхну, бурого молотоглава и в кругах на воде — луну, и, в танце времен закружиться готов, мой двойник неизвестный ознаменует смерть равнин и смерть городов.