Велик
Шрифт:
Оранжевый! Тонкий звон серебра и смрад испаряющегося дегтя!..
Оранжевая защитная капсула! Целая! Почти без трещин!
Красный!!!
Треск разрываемого молнией неба!
Красного!
Запах пылающих
Красный!
Опасность!
Красный!
Выйти! Скорей!
Нет!
Схем, схем, схем, схем, где схем?!
Схем!!!..
Сиреневая вспышка ослепила на несколько мгновений даже внутренний взор волшебника, и мозг, метавшийся между выходом и желанием увидеть самое главное, пронзила дикая боль. Алое пятно залило мир от края до края и погрузило все в странную багряную ночь, пронизанную тончайшими артериями, по которым от самоцвета к самоцвету бежала холодная золотая кровь.
И в каждой ее капле был он.
Он видел и осязал каждую трещину схема, каждую выбоину там, где выпал или рассыпался самоцвет, каждый разрыв и каждую неровность дорожек, соединявших камни силы, словно не его магия, но его босые ноги бежали по ним.
Каждый пройденный миллиметр стоил ему невероятных усилий, точно он сам, во плоти, прорывался сквозь каменную оболочку головы изделия, чтобы сделать очередной крошечный шажок. Тело его было холодно и неподвижно, мозг же пылал огнем и сыпал искрами боли, а из сведенных челюстей вырывались невнятные хриплые звуки — не то крик восторга, не то рык, не то стон. Но ни выскользнуть, ни вернуть все, как было, ни остановить чудесный, восхитительный поток магии теперь он мог не больше, чем остановить биение собственного сердца.
Под сумасшедшими усилиями магии мутные доселе золотые дорожки начинали блестеть и светиться на перекрестках. Они огибали сколы, мостили мелкие трещины и змеились по дну крупных. Там, где золото было расплавлено и испарилось, магия вытягивала сохранившиеся участки навстречу друг другу или создавала новые пути, взамен старых или в обход невосстанавливаемых повреждений. Самоцветы, затронутые целительной силой и разбуженные, соединенные новыми дорожками, оживали один за другим — сперва робко, но с каждым отвоеванным у разрухи миллиметром все уверенней, и вот уже почти все уцелевшие камни пылали ровным ярким светом, разгоняя пунцовый мрак.
Анчар выдохнул — или всхлипнул, обессиленный — и остатки магического заряда вылились на изумрудное поле схема, закрепляя сделанное за эти долгие минуты.
Или часы?..
Омытые чистой магией, камни и дорожки торжествующе вспыхнули и засияли, словно огромный город в праздничную ночь. Атлан вздохнул слабо, но удовлетворенно, хоть не понимая и десятой доли того, что сотворил, почувствовал, что смеется — радость творца должна была немедленно отыскать выход, или осознание невыносимой красоты и совершенства созданного, казалось, разорвало
Не переставая улыбаться — потому что на смех больше сил не осталось — он полетел в багровую бездну.
Яркое свечение буравило опущенные веки так, что хотелось сощуриться.
Анчар сморщился, удивляясь, отчего и какой болван посреди ночи сует ему под нос фонарь, прикрыл рукой глаза и повернулся на другой бок.
Болван с фонарем — то ли из врожденной противности, то ли от скудоумия — намека не понял и не отвязался, но напротив, поднес свой светильник еще ближе, и теперь дрянная лампа стала не только сиять как ошалелая, но и жечь.
Рассерженный маг замычал, рывком приподнялся, все еще не в состоянии разлепить веки — за прошедшие десять минут с того времени, как он заснул, они будто склеились — и свет, яркий, подобный солнечному, окрасил внешний мир в желто-оранжевый цвет.
— К-кабуча… — пробормотал атлан, яростно протер саднящие глаза — словно три дня без передышки прокладывал дорожки на микроскопических схемах повышенной сложности — и разлепил один.
И тут же, ойкнув, закрылся ладонями: солнечный свет ударил, слепя, и лучи его, словно острые колья, пронзили глазницы и застряли в мозгу.
Но не головная боль, ставшая в последние дни его суровой подругой, повергла атлана в растерянность и гнев, а банальное жульничество ушлой природы.
Утро?!
Как утро?!
Откуда?!
Когда?!
Какого шакала лысого на этот раз?!..
Кривясь от рези в глазах, словно наполненных песком, и боясь лишний раз пошевелить головой, чтобы та ненароком не отвалилась и не разбилась о доски кровати, Анчар раздраженно выглянул сквозь пальцы на белый свет.
Которого было слишком много, так как крыша его избушки отсутствовала как данность.
— К-кабуча… — прошептал волшебник, сощурившись и утирая рукавами отчаянно заслезившиеся очи. — Кабуча горбата… гробата… габата…
Будучи не в состоянии, к стыду своему, даже вспомнить окончание древнего магического ругательства, он торопливо перешел от риторической части к экзистенциальной.
— Что… Что было вчера? Неужели опять Мокеле приходил… приносил… привозил…
События прошедшего дня, а потом и вечера, быстрой чередой промелькнули пред внутренним взором атлана: его бенефис в роли околоточного шамана, визит Мбембе, традиционная партейка в шахматы, разговор… Разговор тяжелый, неприятный, гнетущий душу безнадежностью и унынием… но определенно безалкогольный и ни в коей мере не объясняющий текущее отсутствие крыши[23], горящие, точно набитые красным перцем крупного помола глаза и голову, раскалывающуюся под ногами невидимого слона, танцующего в ней чечетку.
И странный пепел на полу, мебели и вещах, как подсказали ему страдальчески моргающие очи.
Может, у него ночью был пожар?
Или молния ударила в крышу во время грозы?
Или какой-нибудь завистливый колдун из округи предпринял шаги по устранению конкурента?
Анчар со стоном закрыл глаза, осторожно нахмурился, всерьез опасаясь, что это усилие расколет его многострадальный череп по швам, и попытался выскрести из дальних уголков памяти ускользнувшие от его внимания подробности или факты. Но кроме непонятного тревожного сна, чтобы не сказать кошмара, трал его не принес ничего.