Великая игра
Шрифт:
— Дахарва друг мне, — смиренно проговорил Асгиль. — Брат мой.
Мергиль рассыпалась бисерным смешком, едва сдерживая злость.
— Теперь это так называется?
Асгиль вздохнул.
— Послушай сестра. Совсем недавно ты сама дня без господина Эриона не проводила. И, смею сказать, ваши отношения были очень далеки от невинных.
— И что у тебя есть кроме слов? — улыбнулась сестра. — Кому и что ты докажешь?
— Я никому ничего доказывать не собираюсь, — ответил Асгиль.
— Тогда к чему ты клонишь? Я, что бы там ни было, не преступала черты, положенной женщине природой. А ты…
— А я — что? Мериль, ты просто неспособна понять, что между людьми бывают другие отношения и что высокие чувства отнюдь не ограничиваются плотским влечением!
— О? — сделала невинный вид Мериль. — Значит, я так тупа? Так снизойди же, о брат мой, и растолкуй своей глупой сестре, что может так притягивать друг к другу двоих мужчин, из которых старший известен своими постельными подвигами, а младший слишком похож на девушку?
— Ну, вот видишь, — снисходительно улыбнулся брат, — ты его знаешь только как утешителя в постели. А весь город знает своего спасителя, гениального лекаря и изобретателя, человека, поднявшегося выше самого понятия «человек».
Мериль с какой-то внезапной дрожью вдруг осознала, что тут не харадский грех. Отнюдь. Тут что-то похуже. Страшнее. Она медленно опустила полуобглоданную косточку на блюдо. Холодок прошел между нею и братом — словно ветер пробежал.
— Я внимательно слушаю, — негромко проговорила она тоном втянувшей на время когти кошки.
Асгиль медленно наклонил голову. Посидел так, словно собираясь с духом. Когда он заговорил, голос его звучал сдавленно, словно в нем прорывалось рыдание или еле сдерживаемая страсть. Или еще так говорят — через силу — о сокровенной тайне, не постыдной, но слишком близкой к сердцу, чтобы выдавать ее.
— Я долго не понимал, зачем я живу. Зачем мы вообше живем. Зачем, если мы все равно умираем? Разве что чтобы сгнить и дать вырасти в себе траве? И так пройдем мы мимо и ничего не сделаем. Ничего, никакого следа не останется. Даже потомки забудут. В лучшем случае отыщут лет пятьсот спустя пыльное письмо или непонятно чей портрет. Или просто останется ничего не значащее имя в родословном древе. Мусор вышвырнут. И ничего от нас не останется. И предстанет пред Единым пустая душонка, такая же серая пылинка, как все, никому не нужная, ничего не сделавшая… Он будет прав, если сметет ее, как ненужный мусор. Только те достойны чего-то, сестра, кто хоть чем-то запомнился. А я ничтожество. Я пуст и бездарен, и ты это знаешь. Ты сама мне не раз говорила. Я и был таким, пока не понял, что для такого, как я, остается один путь — служение достойному. И вот он, рядом. Больше чем человек. Почти божество. Когда я понял это, я стал счастлив. Мне ничего не надо было, только бы он принял мое служение. Жертву мою.
— И он принял? — непослушным голосом произнесла Мериль.
Асгиль полными восторженных слез глазами посмотрел на сестру.
— Мериль, — негромко произнес он, — не ревнуй. Скоро он будет только твой.
Он ушел, а сестра сидела у себя за неубранным столом, лихорадочно думая, пытаясь понять скрытый смысл его речей. Непонятных и страшных. А потом, ахнув, она вскочила.
— Жертва, значит, — прошептала. — Ты уже вроде как пробовал, брат. И он, говоришь, возьмет? И скоро?
Она вдруг снова упала в кресло и некрасиво, скривившись, не то засмеялась, не то залаяла, не то заплакала. Это было уже не предательство. Черные тени заплясали где-то на грани видимости.
В сердце Мериль были уже не ревность и не злость.
Страх.
— Бедный ты дурень, — прошептала она. — Несчастный дурачок. Кто-то должен спасти.
Она затравленно оглянулась — тени скрылись, затаились. Но ощущение холодного немигающего глаза леденило спину и затылок.
— Не пугай, — сквозь зубы прошипела Мериль. — Не боюсь.
«Единый, за что мне все это?»
Пергаменты на столе наместника, казалось, были липкими от застывающей крови. Он зажмурился, отгоняя видение жуткого зрелища. Два распростертых тела, жутковатые механизмы перекачивающие кровь, жаровни, глухонемые слуги, тускло блестящие инструменты… Только не хватало идола какого-нибудь. Декуриона городской стражи вывернуло, харадцы местные просто порскнули прочь из подвала.
Лекарь кричал, чтобы ничего не трогали. Что они все погубят, всех погубят…
Оба были мертвы — и юный Асгиль, и слуга-харадец. Они были еще теплыми. А лекарь кричал, что это они их убили, что они уничтожили все его труды, что… Что?
Вот донос госпожи Мериль, благодаря которому это жуткое жертвоприношение удалось засечь и остановить. Правда, Асгиля уже было не спасти.
Вот письмо Асгиля, в котором тот говорит, что идет на жертву добровольно, по собственному желанию.
На жертву. На жертву! Какую жертву? Кому?
Наместник сунул кулак в рот, сильно прикусил, зажмурился.
«Верните меня домой, на Остров! Я буду тихим, смиренным и покорным, я буду жить в ссылке, только верните меня домой! Я не хочу видеть и знать всего этого!!!»
Теперь понятно, откуда у этого лекаря такие способности…
Позор и ужас.
А что теперь ему, Халантуру, за все это будет?.. Не углядел! Да еще и пользовался услугами!
Всему же есть предел. Есть же какая-то грань дозволенного. Сейчас наместник был готов стать образцом добродетели, только бы подальше, подальше от всего этого.
… — Это не жертвоприношение, не обряд, ничего подобного. Если хотите, жертвоприношение науке. Познанию. — Лекарь, красивый, уверенный, хотя и усталый и осунувшийся после суток ареста, говорил устало как вконец замученный тупым учеником наставник. — Если вы чего-то не понимаете то не обязательно, что это злодеяние.
— Может, я чего и не понимаю, но два зверски выпотрошенных трупа — это и я пойму вполне однозначно!
— До ваших дуболомов они трупами не были! — взорвался Эрион. — Вы разрушили многолетний труд, который мог спасти жизнь тысячам! Тысячам, понимаете? — Похоже, его занимало только это, а не его собственная судьба.
— Я не знаю насчет грядущих тысяч, но два нынешних трупа налицо! Причем один труп из весьма почтенной семьи!
— Он сам вызвался, — дернул плечом лекарь.
— А вы и воспользовались!
— А вы никогда никем не пользовались будто бы? Никогда «она сама захотела»?
Наместник немного покраснел. Эрион почуял слабину.
— Какая разница, если человек сам согласился, сам пожелал? Я выполнил его желание. Разве можно это назвать убийством, если таково было его желание, да и смерти бы не было, если бы вы не прервали мой опыт!