Великая игра
Шрифт:
Молчание.
И все равно — тебе не отнять у меня эстель.
— А зачем? — В голосе майя слышатся какие-то неприятные нотки, словно что-то сумело все же пробить броню его беспредельной самоуверенности. — Твоя эстель — твое дело. Если это тебе поможет служить мне — на здоровье. — Майя коротко хохотнул. — Мне плевать на твою эстель. Мне плевать на твою душу. Волю свою ты мне уже отдал.
Скажи уж лучше — эстель это то, чего тебе никогда не получить. У тебя ее нет. Это то, что принадлежит Единому. И потому ты никогда не будешь полным господином над людьми.
— Опять высокие слова. Всего лишь слова. Ты пытаешься хоть как-то зацепить меня потому, что не удовлетворен. Конечно, ты мертв, а он — жив. Ты потерял свою женщину, а он жив. Верно? Так пойди, покончи с ним. Это же будет справедливо, не так ли? Ступай. У меня есть время, я могу и подождать.
Наша игра еще не кончена.
— Пробуй. Я не стану тебе мешать. Возможно, я даже отпущу тебя, если ты найдешь изъян в моей системе. Если ты найдешь изъян. Это будет увлекательная игра, о! Ну, ступай. Тебе же еще честь свою отмыть нужно. Правда, зачем она тебе, мертвому? Ну, ничего, вскоре ты научишься не обращать внимания на такие мелочи. Они для простых людей. А ты будешь выше любого человека.
Из донесения роквена Азариана, начальника городской стражи Умбара
«…мною было получено донесение от старшего десятника городской стражи о случившемся в доме господина наместника убийстве. Прибыв на место, я обнаружил господина наместника мертвым в собственной спальне, в луже крови, с перерезанным от уха до уха горлом. В руке его был зажат нож необычной серповидной формы, какие в ходу у лесных племен дальнего Харада. На полу мы нашли совершенно голую женщину в состоянии глубокого обморока. Когда ее привели в чувство, она ничего не могла сказать, только дрожала и несла какую-то чушь о мертвецах. Похоже, несчастная повредилась в уме, потому я приказал присматривать за ней.
На столе мной было обнаружено письмо, написанное собственноручно господином наместником и скрепленное его подписью. В нем оный признавался в совершенных им преступлениях — государственной измене и воровстве. А также в клевете, возведенной на госпожу Исилхэрин из желания отвести неминуемый удар правосудия от себя. Думаю, господин наместник не выдержал угрызений совести…»
«Или просто перепугался до смерти», — закончил роквен, но писать этого не стал.
…Окно со стуком распахнулось, пламя свечей забилось привязанными птицами, холодный воздух разогнал тяжелый аромат благовоний. Женщина взвизгнула, выскочила из постели как была, голая, и бросилась к двери. Гость непостижимо быстро, беззвучно, стремительно и неуловимо, как нетопырь-кровосос из страшных харадских сказок, оказался перед ней, схватил за горло и швырнул о стену. Женщина с тихим писком сползла по стене и упала на ковер, разбросав по темно-красному мягкому харадскому ковру золотые волосы. Мужчина успел обмотать вокруг пояса простыню и схватить тяжелый подсвечник. Но между ним и дверью стоял гость.
— Ты же мертв…
Мертв, — ответил беззвучный голос.
— Что тебе нужно? Ты же мертв!
Думаешь, мертвым уже ничего не нужно?
— Что тебе нужно? Ты хочешь убить меня? Ты же мертв!!! Ты не можешь! Тебя нет!
Не все кончается смертью, разве тебя не учили?
— Ты… ты не можешь!
Могу.
— Нет… этого же не может быть… это не может быть так! Так нельзя! Ты же не можешь убить безоружного человека! Ты не можешь! Дай мне оружие!
Я пришел тебя убить, а не драться с тобой.
Наместник швыряет в гостя подсвечник. Тот мгновенным движением руки, похожим на бросок змеи, ловит его и сгибает, сминает пальцами, рвет на кусочки. Наместник медленно опускается на колени, ибо ноги отказываются ему служить, а в животе образуется позорная, пакостная тяжесть…
— Не убивай… я сделаю все, не убивай!
Вставай. Бери пергамент. Бери перо. Пиши.
— Сейчас, сейчас… Ты не убьешь меня?
Пиши.
Гость подталкивает наместника к столу. Прикосновение его пронизывает жгучим холодом.
— Что я должен писать? — слегка успокаивается наместник.
Пиши: «Я, Халантур, наместник Умбара, чистосердечно признаюсь в том, что в течение двадцати восьми лет предоставлял сведения Хараду и Мордору о численности войск, снабжении и планах, мне известных, а также покровительствовал контрабанде. Когда деятельность моя была раскрыта, я, будучи в отчаянном положении, прибегнул к клевете и подлогу в отношении госпожи Исилхэрин, которая не отвечала на мои домогательства. Таким образом я намеревался отомстить ей и отвести от себя удар. Однако это оказалось чрезвычайно тяжким грузом для моей совести, почему ныне я и пишу сие признание».
— Все? — с надеждой спрашивает наместник. — Все?
Подпись.
— Ах, сейчас, сейчас…
Теперь все.
В руке гостя странный серповидный нож.
— Ты же обещал!
Я ничего тебе не обещал.
Тишина. Гость с брезгливой жалостью смотрит на бесчувственное тело золотокудрой женщины, похожей на харадскую фарфоровую куколку с глупеньким хорошеньким личиком. Морщится, словно от острой боли. Дело сделано. Нож вложен в руку мертвеца. Еще мгновение — и гостя нет. Окно закрыто, трещит, судорожно умирая, пламя свечи, кровь медленно тускнеет на полу, тяжело плывет по комнате аромат благовоний…
Из письма Бреголаса домой
«События в Умбаре потрясли меня. Наверное, я был привязан к нему больше, чем я думал. Мы переписывались редко, но зачастую друзья могут не видеться годами, а встретившись, начать разговор, который не закончили десять лет назад, причем с того самого места, на котором прервали беседу. Только наш разговор уже не продолжится. О чем мы говорили бы с ним, дай нам судьба встретиться? Почему-то всплыла та наша старая беседа о Берене и Лютиэн. Да нет, вряд ли…»
Из донесения в штаб Четвертого Легиона «Дагнир»
«…атакованы на марше. По счастью, вторая и третья сотни второй когорты подоспели вовремя, так что потери были не слишком значительны. Убиты командир второй сотни Дариан и трое декурионов. Командир первой сотни, начальствовавший над колонной на марше, господин Бреголас не найден ни среди убитых, ни среди раненых».
Бреголас всматривался в это слишком знакомое и потому такое страшное лицо. Оно было не просто бледным — полупрозрачным, размазанным. Боковым зрением оно виделось четче, чем при прямом взгляде. В глубине глаз — черных провалов — плавали красные искры. Голос тоже звучал по-иному, хотя был несомненно узнаваем. Он был похож на громкий, какой-то металлический шорох. Как будто железом скребут по железу.