Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
– Благодарю тебя за всё, сестрица. Ежели б не ты…
Обняв одной рукой Смилину за шею, она потянулась к ней губами. Оружейница сдержанно поцеловала их.
– Не за что, голубка.
Соседи были уже оповещены и понемногу подтягивались с соболезнованиями. Пришла и Ласточка со своей супругой и дочками, обняла сестёр и родительницу. Расставляли столы и лавки. Между тем показалась уже переодевшаяся Вяченега со спящей Росянкой на руках; оглядев всё, она одобрительно кивнула, но потом заметила хлопотавшую у столов Свободу и нахмурилась:
– Пришла бы попозже, милая… Когда костёр отгорит.
Княжна
– Ничего, матушка. Хлопот было много, вам бы самим не справиться.
И вот зажжённый светоч коснулся можжевеловых веток. Вдова задержалась на лесенке, не в силах оторваться от тела. Огонь угрожал ей, и Смилине пришлось снять её оттуда, как ребёнка, и унести на руках прочь. Таволга слабо противилась, рвалась назад, к охваченной пламенем супруге, но оружейница прижала её к себе железной хваткой.
– Ну, ну… Всё уж теперь… Нельзя туда, родная, отпусти её, – бормотала она, гладя женщину по голове.
Пламя было не простое: его Смилина высекла на светоч из своих пальцев, мысленно прося Огунь принять душу сестры. Полыхало сильно, и ждать пришлось недолго.
За обедом Вяченега тихо проронила Смилине:
– Ты уж прости, что твою супругу высмеивала. Славная она, хоть и не во всём мне понятная. Но сердце у неё доброе.
– Пусть всё дурное рассыплется прахом. Что сказано – ушло, быльём поросло, – молвила оружейница в ответ, и они выпили – молча и до дна.
Остывший пепел она собрала в корзину, чтобы отнести в кузню и высыпать в главную печь. Сытые и пьяные гости разошлись, столы разобрали, и девушки-служанки принялись за уборку.
– Треклятые рудники жрут и жрут наши жизни, как ненасытные чудовища, – мрачно промолвила Вяченега, отяжелевшая от выпитого. – Когда они только набьют свои бездонные утробы?
– Никогда, – сурово ответила Смилина. – Рудокопы не перестанут гибнуть, пока не начнут входить во владения земной матери Огуни с должным почтением и не признают себя её дочерьми.
– И что же мы должны для этого сделать? – не сводя с неё пристального взора, спросила Вяченега.
– Я расскажу, как это сделали мы, а вы – решайте сами. – Смилина скользнула ладонью по своему зеркально гладкому черепу. – Эта коса – наша связь с Огунью, пуповина. А чистая голова – чистые помыслы и покорность земной матери. Ну, а при всяком проникновении в недра следует произносить благодарственные слова к Огуни за её щедрые дары. Ежели рудокопы станут всегда придерживаться этих двух нехитрых правил, они останутся целы и невредимы, и уже не придётся входить в рудник с мыслью, что обратно можешь уже не выйти. Вот и всё.
Вяченега выпила ещё кубок и долго сидела, зажмурившись и уткнувшись в тыльную сторону сжатой в кулак руки.
– Моя жизнь не настолько ценна, чтобы я за неё цеплялась ради себя самой, – проговорила она наконец. – Но я хочу увидеть, как родится моя внучка, которую вы с княжной… – Вяченега осеклась и бросила виновато-ласковый взгляд на Свободу. – Прости, доченька, по привычке с языка сорвалось… Так вот, я хочу увидеть ваше дитятко. Я хочу увидеть, как все мои внучки вырастут и найдут свою судьбу. И я хочу, чтобы вот это всё – то, что было сегодня – никогда не повторилось с другой моей дочерью.
С
– Скобли. Счищай с моей головы всё, что считаешь лишним.
Смилина поднялась и опустила ладонь на темя родительницы.
– Я рада, матушка, что ты приняла верное решение. Я помогу тебе.
Нож был при ней, но его следовало подточить ещё немного для пущей верности. Осколок точильного камня в доме нашёлся, но на большом вращающемся круге точить было удобнее, и Смилина отправилась в кузню. Дела там шли своим чередом, Радонега отрабатывала свои первые уроки. Смилина похвалила её и вручила нож:
– Заточи-ка его для меня, будь добра.
Пока ученица исполняла поручение, Смилина беспокоилась: не сморило ли там матушку Вяченегу? Всё-таки ночь бессонная выдалась, да и выпила та изрядно. Её саму уж пошатывало от усталости, а в теле звенела неприятная дрожь. Ещё бы: вкалывала вчера в поле, не разгибая спины, потом – кузня, а после ещё и похоронные дела… А работницы подходили с соболезнованиями: все уже знали о случившемся.
– Благодарю вас на добром слове, родимые, – поклонилась Смилина. – Не знаю, буду ли я ещё сегодня здесь. Возможно, с семьёй останусь, так что давайте тут без меня.
Матушку Вяченегу она нашла на кухне за столом. Та из последних сил держалась и дожидалась её, хотя голова её то и дело измученно клонилась на грудь. Свобода сидела рядом, мягко касаясь её руки всякий раз, когда глаза Вяченеги закрывались.
– Ну, матушка, готова? – Смилина склонилась к родительнице, опустила руки ей на плечи.
Вяченега встрепенулась, открыла отяжелевшие веки, обвела кухню усталым, мутным взором.
– Давай, – выдохнула она.
Волосы Вяченега, как многие женщины-кошки того далёкого времени, носила в длинной косе. Смилина бережно расплела её, расправила вороные с проблесками серебра пряди по плечам родительницы и выбрала пучок на темени, как ещё совсем недавно делала Радонеге. Затянув узел у корня, она передала прядь подошедшей Драгоиле:
– Подержи.
В тишине потрескивали только огонь в печке да нож, срезавший волосы. В каждое движение Смилина вкладывала всё своё тепло, всю любовь и щемящее сострадание. Об одном она только беспокоилась: как бы не дрогнула рука. Родительница доверилась ей, и порезать её было нельзя ни в коем случае. Оружейница гнала прочь накатывавшую мягкими сонными волнами одуряющую усталость.
Свобода завладела лежавшей на столе рукой Вяченеги и ободряюще накрыла её своими ладонями. Сердце Смилины сжалось от пронзительно-грустного желания поцеловать жену, прижать к себе и унести на руках домой: та вместе со всеми не смыкала глаз всю ночь и хлопотала. Без сомнений, она тоже смертельно устала, и женщине-кошке хотелось поскорее отправить её отдыхать. А Вяченега поднесла руку Свободы к губам и поцеловала, смутив её до розовых пятнышек на кангельских скулах. Наверно, ей передался тот порыв нежности, который накатил на оружейницу: они слились в одно целое, соединённые мостиком бреющего ножа. То, что Смилина сейчас делала для неё, было глубже, теплее и сокровеннее, чем близость. Лезвие, как мысленное продолжение её губ, целовало голову родительницы.