Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
– Сестрица… Пусти… пусти, – молила Таволга, чья голова от сотрясений моталась из стороны в сторону. – Помутилось… Затменье рассудка настало…
Смилина, осознав, что делает хрупкой Таволге своими ручищами больно, опомнилась и разомкнула пальцы. Жалость впилась в сердце пчелиным укусом, и она притянула вдову к своей груди, гладя по голове.
– Ну, ну… Сестрёнка, ты не одна. Мы все с тобою.
Рыдания сильными, мучительными толчками сотрясали Таволгу, искажали слезливой маской лицо.
– Как мне теперь жить, сестрица? Как?! Я
– Знакомо мне твоё горе, родная. Поверь, знакомо и ведомо. Сама испытала. – Смилина гладила вздрагивающие плечи и острые лопатки Таволги. Могучая пятерня оружейницы покрывала собой всю ширину её спины, и женщина-кошка боялась сильнее прижать эти тоненькие косточки, чтоб ненароком что-нибудь не сломать. – Мы ведь с Любоней и пожить не успели. Не стало её. И дитятка нашего. Врагу не пожелаю потерять и жену, и ребёнка в один день. Ох, сестрёнка… Ох, дурочка моя. У тебя ж дочки! О Росянке подумай… В глазки её загляни – и свет увидишь среди черноты кромешной, правду тебе говорю. Верь. А Чемеря? Она хоть и хочет казаться взрослой, но надави на неё горем, боль непомерную на плечи взвали – и переломится стебельком тонким. Ты не видела, как она тебя обнимала, как держала тебя там, у тела твоей супруги, а я видела – со стороны. Она о своей скорби забывала, лишь бы твою облегчить. А ты что удумала сделать? Ты б своим кровинкам просто… сердца вырвала заживо. Их сердечки, которые рядом с твоим бьются с любовью! Ты нужна им, сестрёнка. Живая!
Таволга уже исступлённо кивала, не вытирая солёных ручьёв, лившихся по щекам. Осознав весь ужас шага, который чуть не совершила, она тряслась всем телом, и Смилине пришлось долго её успокаивать.
– Ну, всё… Вытри слёзы и пойдём. Твои детки не должны видеть тебя зарёванной. И жену мою пугать не будем, ладно? Ей и так несладко пришлось, а она ведь в тягости.
Она заставила Таволгу умыться и отвела к столу, где Вяченега как глава семейства уже распределяла кутью по мискам.
– Ты где там запропастилась, дитятко? – спросила она строго. – Только тебя и ждём.
– Умывалась я, матушка, – быстрым полушёпотом ответила вдова. – Прости, что заставила ждать.
– Ну, садись, – кивнула Вяченега, ставя перед невесткой миску с кутьёй.
Но обмануть её родительское сердце было невозможно. Шёпотом она спросила у Смилины:
– Что там стряслось? Только правду говори. Ты врать не умеешь, тебя глаза выдают.
Смилина не посмела соврать. Прикрывая рот руками, она прошептала Вяченеге на ухо чуть слышно – так, чтоб не слышали остальные:
– Она в сараюшке удавиться хотела. Я её почти что из петли вынула.
Лицо Вяченеги застыло белым мрамором, но она ничем не выдала чувств – ни словом, ни криком, ни движением бровей. По знаку её руки все принялись за кутью. Вспоминали добрыми словами Милату, и слёзы невольно плыли в глазах тёплой пеленой – особенно у вдовы. Смилина то и дело сжимала под столом руку Таволги, и та покорно кивала, как бы
Миски и кружки опустели. Девушки убирали со стола, а Вяченега сделала Таволге знак следовать за нею.
– Пойдём, свет мой, на два слова.
Смилина ощутила укол тревоги. Найдя предлог, она последовала за родительницей, и не зря: в той же сараюшке, на том же месте Вяченега хлестала невестку по спине верёвкой, на которой та хотела повеситься. Таволга скулила, корчась у её сапога и цепляясь за ногу:
– Матушка… Затмение нашло на разум… Малодушие… Слабость в мою душу вступила!
– Дурь в твою голову вступила, вот что! – рычала Вяченега, охаживая её верёвкой по бокам.
– Матушка, не надо! – вступилась было Смилина.
– Цыц! Не лезь! – коротко и жёстко осадила её родительница.
Умом оружейница понимала, что вмешиваться и перечить матушке не имеет права, но сердце её жалело Таволгу. Она подставляла под хлещущую верёвку свою руку, чтоб несчастной вдове хотя бы не так сильно доставалось. Родительница в пылу порки не замечала этого.
– Матушка-а-а… Пощади! Я больше не бу-у-ду-у-у, – тянула Таволга, содрогаясь под ударами верёвки.
– Дура! А о детях подумала? Обо мне?! Об том, каково мне тебя, дурищу, следом за дочерью хоронить?! – Хлестнув невестку ещё три раза, Вяченега с рыком разорвала верёвку и отбросила половинки.
Тяжело дыша, она нервно поглаживала себе голову, а Смилина присела около сжавшейся на полу калачиком Таволги.
– Матушка, ну зачем ты так, – с учтиво-мягким укором молвила она. – Таволга уже всё поняла. Я ведь говорила с нею.
– Ты говорила как сестра! – понемногу успокаиваясь, проворчала Вяченега. – А я по-родительски её уму-разуму поучила. Что мне прикажешь делать теперь, а? Работу бросить и за нею неотлучно следить, чтоб не учудила что-нибудь? Кто тогда семью кормить станет?
– Матушка… прости… я не буду чудить, – плакала на полу Таволга. – Деточек… жалко…
– Молчи уж, – поморщилась Вяченега. – Деток ей жалко… А меня не жалко? А про то, что ты мне – как дитя родное, в твоей непутёвой голове даже мысли нет?
Таволга с рыданиями вскочила и кинулась её обнимать. Вяченега сперва отстраняла её руки от себя, отворачивалась от поцелуев:
– Да уйди ты!
Но Таволга обняла-таки, прильнула, мелко дрожа всем телом и всхлипывая, и Вяченега сдалась – прижала её к себе, гладя по голове.
– Ну… Всё, всё. Дура ты, дура моя. Что ж ты творишь-то…
– Я больше не буду, матушка… Обещаю… Клянусь! – вздрагивала в её объятиях невестка.
Изматывающий день подошёл к концу. Опочивальню уютно озарял дрожащий свет лампы, чёрные косы Свободы атласными змеями разметались по подушкам, а ресницы отбрасывали на скулы пушистые тени. Забираясь под одеяло, Смилина мурлыкнула, прильнула губами к голубой жилке на виске жены.
– Устала, ладушка-оладушка… Бедная моя.
– М-м, – сонно отозвалась Свобода.