Великая Отечественная война глазами очевидцев
Шрифт:
Короче говоря, я уже был готов. И вот, через неделю меня вызывает председатель: «замени брата, сядь за руль!» Куда тут денешься? Пришлось. И вот, на этих сельскохозяйственных тракторах: гусеничных и колесных я проработал до конца 1943 года.
Я не был лентяем. Вставал очень рано, работал допоздна, ночевал в полях. Короче говоря, мы были механизаторами и дневали-ночевали там. А отдыха у нас совершенно не было. Тут пошли палатки, в магазинах ничего не стало. Даже соли не было, чтобы приготовить пищу. И мы вынуждены были питаться несоленым варевом.
Но постепенно-постепенно
Мы жили с матерью вдвоем, и в тот же год, осенью, я внес в фонд обороны семьдесят пять рублей. Мне привезли целую машину пшеницы, но я взял себе только два мешка, а остальное отдал в фонд обороны. Потому что везде писали, что надо помогать фронту, сдавать в фонд обороны.
И по итогу следующего, 1942 года, я уже был знаменитым. Обо мне писали в газетах, в «Челябинском рабочем», и по итогам года меня премировали велосипедом. Пешком я уже не ходил, ездил на велосипеде. А в ненастные времена охотился с ружьем. Оно было хорошее, двуствольное, им меня тоже премировали за хорошую работу.
1943 год был очень удачный по климату, и мы получили замечательный урожай. Я получил в качестве премии полторы или две машины зерна. Большую часть я отправил в фонд обороны. И у матери был сундук. В каждой семье раньше были сундуки: маленький, средний и большой. Большой был как современный диван, высотой примерно сантиметров семьдесят. И мы всегда там зерно хранили.
Мать мне говорит: «давай заполним зерном этот сундук, и пока нам хватит. А остальное пусть везут на фронт». Так и сделали, сдали весь хлеб в фонд обороны. А деньгами мне дали около восьмисот рублей, и половину я тоже отдал в фонд обороны.
Ребят, моих одноклассников, забрали 8 ноября 1943 года, а меня 13-го. Ну, так группы комплектовали. Приходили в военкомат, конечно, все со своей одеждой. И я попал в Челябинское военное авиационное училище. Преподавателями там были раненые летчики – командиры, офицеры. И один из лейтенантов, когда с нами познакомился, сказал: «ребята, жаль мне вас! Очень жалею вас. Вот я был такой же, как и вы. Как вам помочь, я не знаю, но попытаюсь». Он говорит: «если вы попадете к нам в училище, через месяц вас уже не будет. Смотрите сводки: по триста наших самолетов сбивают в день. А в каждом самолете по два-три человека. И от вас даже пыли не останется!»
И вот, он как-то нашел время, собрал нас. А мы еще основную комиссию не проходили: годный или негодный в летчики. И он втихаря нас собрал и сказал: «вот завтра у вас комиссия, первая комиссия. Будет центрифуга: тебя сажают в кресло, завязывают ремнями и сильно крутят, очень много оборотов. Потом мгновенно кресло останавливается и приказывают встать. Если ты встал и не упал, значит годен. Если упал – все, равновесия у тебя нет».
И таким образом, из двенадцати человек шестеро «отказались ехать в это училище». В том числе и я упал после этой центрифуги. Вторая комиссия была еще хитрее. Сидишь. Тебе командуют встать и идти по дорожке. Доходишь до середины дорожки, и она проваливается в бездну. Я шел, упал. Удачно упал, мягко. Мне командуют: «встать!»
Я встал, и только поставил левую ногу на землю, у меня закружилась голова и я упал. И вторую комиссию я тоже не прошел. Другие комиссии были не такие хитрые. В общем, нас не взяли в летчики. Из двенадцати человек восемь отправили в пехоту, в том числе и меня.
Дальше пошла учеба, подготовка на автоматчиков, минометчиков. Была краткая подготовка. Я попал в лагерь под Чебаркулем. Это были бывшие овощехранилища, они были пустыми. И их превратили в казармы. Длина такой казармы была сто пятьдесят метров. Там было три отделения и в каждом отделении было по роте солдат, по сто человек. Матрасов не было, вернее, они были соломенные. И соломенные одеяла и подушки. Нам выдали старые шинели, ботинки больших размеров. Короче говоря, мы были там как заключенные.
И проходили военную подготовку как настоящие заключенные. Кормили нас очень плохо. Мы писали про это письма, я тоже писал. И вот, моя мать как-то сумела добраться до этого лагеря и привезти мне вещмешок с домашними припасами. И вот так нас наши родители поддерживали примерно полтора месяца.
За это время появились «слабосильные роты». Что это такое. А то, что люди не могли вставать, не могли одеваться и уже не могли идти. Это все от такого питания. А кого родители поддерживали, те могли заниматься: бегать, зарядкой заниматься.
А у других из восьмидесяти человек тридцать положили в больницу. Такое положение, конечно, было не нормальным. Мы, новобранцы, решили, что здесь какое-то вредительство, чтобы солдаты не попали на фронт. Собрались и решили, что нужно что-то предпринять.
И ночью, после отбоя, мы посовещались где-то около часа, и решили: или бежать на железнодорожную станцию и ехать на запад, или напишем письмо командованию, прямо Сталину. Судили-рядили и остановились на письме. А как отправить? Цензура-то не пропускала такие вещи.
И мы узнали, что завтра уходит маршевая рота на фронт. Мы написали письмо от руки химическим карандашом, запечатали в треугольник и передали одному бойцу, который шел с маршевой ротой на фронт. Удивительно, но письмо до Москвы дошло очень быстро, и через неделю к нам приехал генерал-майор с тремя офицерами.
В тот день, когда они приехали, мы были на стрельбище, стреляли из автоматов. Конечно, мы не знали, что такая комиссия приедет. Они к нам приехали, генерал поздоровался с нами и спрашивает:
– Ну как, ребята, отстреляли?
– Хорошо, товарищ генерал!
– Ну а все же, у кого отличная стрельба, пятерка, поднимите руку!
И около семидесяти процентов стреляли отлично. Генерал обрадовался, достает из кармана наше письмо в треугольнике и спрашивает:
– Кто написал вот это письмо? Это ваше письмо?
Ну кто же скажет, что это он написал? Конечно же, никто не сознался. Он говорит:
– Ну ладно, с цензурой у вас тоже правильно. А то, что здесь написано – все правильно! Мы уже разобрались. Вас кормили из рук вон плохо, пьянствовали тут.