Великая Отечественная война глазами очевидцев
Шрифт:
Мы пошли в эту атаку, и по цепи передают: взяты Кисловодск и Минеральные Воды. Освобождены от немцев. Это можно установить дату. И вот так мы наступали. Ночью надо было успеть взять хутор Партизанский, еще на этой речке. И мы подошли к этому хутору, послали разведчика – не возвращается. Второго – нет. Третьего – нет.
Командир роты говорит мне:
– Дехтяр, ты на войне с первого дня. Вот скажи – что делать?
Я говорю:
– Слушай трубку.
А там полковник матом кроет.
– Почему застряли?! У вас задание взять этот хутор!..
Командир
– Что делать?
Я говорю:
– А вы не отвечайте. Пусть думает, что обрыв.
Ну, вот я решился и говорю командиру:
– Пошлите меня в разведку.
– Так там же, наверное, засада!
Я говорю:
– Ну сами говорите, приказывайте!
– Нет, давай вместе.
И мы с ним пошли вдвоем. Подползаем ближе и ближе. Я думаю: «ну, сейчас зададут нам!» Тихо. Еще ближе подползаем. Слышим – гармошка играет. Еще ближе. Поют. Заглянули вниз, а этот хутор Партизанский в овраге, а там огни в домах. Спустились. Все предыдущие разведчики в первой избе сидят пьяные, и не вернулся ни один.
Ну, еще расскажу про свой последний сталинградский бой. Подошли мы к хутору Захаро-Обливский. А это уже Ростовская область. Потому что мы шли наперерез, чтобы выйти на Ростов, и все немецкие войска окружить на Кавказе. И нам сообщили, что наши танки прорвались, перерезали железную дорогу, захватили Тацинскую и Морозовскую, захватили эшелоны с новыми немецкими самолетами, и идут на Ростов.
Но у них кончается горючее, пехоты нет, поэтому догоняйте. И вот мы должны были их догнать. Мы подползаем к посадке на берегу речки. На речке лед, я со своей катушкой. И мы кубарем скатываемся на этот лед, а у меня катушка сваливается из станка. А я должен был быть неотлучно при командире роты.
И с каким-то невероятным усилием, не знаю как, я дернул, вскочил, догнал его на той стороне. А там немцы, идет бой. Наша артиллерия бьет по немцам, мы продвигаемся. А я, согнувшись, бежал по канаве за командиром роты. Это огородная такая, дренажная канава.
И вдруг меня по спине: бам! Я носом ткнулся, ничего не понимаю. Но успел заметить автоматный огонь сбоку. И рыжего немца из избы. Немцы имели обыкновение в избе делать на печке амбразуру. Он лежит на печке, мы в поле, а он с печки стреляет по нам. Они на машинах быстро приезжают в село, занимают оборону. А мы пешком их догоняем.
И самая главная проблема, это были обрывы. Страшная вещь, конечно. Как его искать? В общем, меня там ранило, и я лежал в госпиталях. Мне ампутировали обмороженные пальцы попутно, кроме простреленной спины. Мне две операции делали. Потому что первый хирург меня жалел, ему же надо возвратить на фронт, много нельзя отрезать.
Но попал я к одной молодой женщине, капитану, она кончила мединститут в нашем городе Горьком. Она говорит:
– Так у тебя рука никогда не заживет. Давай я тебе отрежу не только пальцы, но и глубже туда?
Я ей говорю:
– Ну, режьте.
Она сделала и через две недели стало затягиваться. Меня выписали «под коркой». Это значит, что если заживет, то хорошо, отчет хороший, а если не заживет, то вернут в другой госпиталь. Ну, пока я был по пересылкам, зажило. Я в госпитале переписку начал. Потому что по той открытке переписки не было, я же на фронте был.
А тут я дал о себе знать. Сфотографировался в госпитале, и послал. Они меня хоть увидели, какой я, а то не видели много лет.
Потом я снова попал на формировку, и записался в стрелки-радисты на ИЛ-2. Потому что я слышал, что там шоколадом кормят, а убьют, так и в пехоте убивают. И я пошел на комиссию. Но знал, что когда меня брали в армию, то написали: «годен, в очках».
И я не пошел к «глазнику», а всех других врачей проходил. Потом меня укачивало. Прошел эту укачку. Но к «глазнику» надо, у меня же карта на руках. Пришел, а «глазник» – бабушка старенькая. Она меня спрашивает:
– А почему же вы вовремя не пришли?
– Я у других врачей задержался.
– Так, хорошо, садитесь. Какая в той строке буква?… Да вы что, милый? Обманщик! Вы же не видите!
Я говорю:
– Но половину-то я вижу!
– Половину?! Вы же стрелок-радист, должны попадать!
– А я в очках буду.
– Это только немцы в очках. У нас хватает зрячих (смеется).
Я ей говорю:
– Да не хочу я в пехоту!
– Это ваше дело.
Ну, и попал я в пехоту, конечно. Но тогда был приказ Сталина использовать строго по специальности. И я был радистом.
Нас привезли в Москву, и я впервые увидел издалека станцию метро. А внутрь я попасть не мог, потому что отстанешь от эшелона.
Везли нас через разрушенные Великие Луки. Ноль. Пустыня. Один бурьян. Через Ржев – ничего не осталось. И так привезли в Белоруссию, в большие болота под Витебском, и стали готовить к наступлению.
Когда я был в лагере, перед отправкой на передовую, меня встретил один капитан с бородкой, красивый такой. Он меня спросил:
– Кто вы? Откуда?
Я ему говорю:
– Что вы меня спрашиваете? Я же ничего не знаю.
Вижу, а у него на петлицах «химические войска». Я ему рассказал. Он мне говорит:
– Вы удивительно похожи на моего брата, который пропал без вести. Я не знаю, жив ли он. Давайте я вас запрошу в свою химическую часть. Вы были ранены?
– Да. – Я ему рассказал.
– Да что вы! Мало того, что у вас всех родственников расстреляли немцы…
А я получил бумажку, что ваши родители и все население было уничтожено.
И я подумал, а я уже сдружился с теми, с кем ехал. Это очень важно на фронте. Все ребята моложе меня, хорошие. И я говорю капитану:
– Нет, не пойду.
– Ну как же так?!
– Не пойду.
И я приехал в эти землянки на болоте. И 22 июня 1944 года началось наступление, которое теперь называют операцией «Багратион». Наш стрелковый корпус генерала Васильева, Героя Советского Союза, я как радист, у меня радиостанция за плечами восемь килограммов. Мой напарник аккумулятор восьмикилограммовый несет. Мы связаны с ним кабелем и проволокой, чтобы кабель не натянулся. И ведем связь.