Великий канцлер
Шрифт:
Стёпа Бомбеев был красным директором {25} недавно открывшегося во вновь отремонтированном помещении одного из бывших цирков театра «Кабаре».
Впоследствии, когда уже случилась беда, многие интересовались вопросом, почему Стёпа попал на столь ответственный пост, но ничего не добились. Впрочем, это и неважно в данное время.
28-летний Стёпа Бомбеев лежал второго июля на широкой постели вдовы ювелира Де-Фужерэ.
У Де-Фужерэ была в громадном доме на Садовой прекрасная квартира в четыре комнаты, из которых она две сдавала, а в двух жила сама, избегнув уплотнения в них путём фальшивой прописки в них двоюродной сестры, изредка ночующей у неё, дабы не было придирки. Последними квартирантами
Дня через два после этого случилось новенькое: пропал Беломут. Но за тем даже никто и не приходил. Он утром уехал на службу, а со службы не приехал. Колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Беломут, по счёту Анфисы, пропал в пятницу, а в ближайший понедельник он появился глубокой и чёрной ночью. И появился в странном виде. Во-первых, в компании с каким-то другим гражданином, а во-вторых, почему-то без воротничка, без галстука и небритый и не произносящий ни одного слова. Приехав, Беломут проследовал вместе со своим спутником в свою комнату, заперся с ним там минут на десять, после чего вышел, так ничего и не объяснив, и отбыл. После этого понедельника наступил вторник, за ним – среда, и в среду приехали незваные – двое каких-то граждан, опять-таки ночью, и увезли с собой и Де-Фужерэ, и Анфису {26}, после чего уж вообще никто не вернулся. Надо добавить, что, уезжая, граждане, увозившие Де-Фужерэ и Анфису, закрыли дверь на замок и на этот замок привесили сургучную печать.
Квартира простояла закрытой десять дней, а после десяти дней печать с двери исчезла и в квартире поселился и зажил Михаил Максимович Берлиоз – на половине Де-Фужерэ, а на половине Беломута и Кирьяцкого поселился Стёпа. За два этих года Берлиоз развёлся со своей женой и остался холостым, а Стёпа развёлся два раза.
Стёпа застонал. Его страдания достигли наивысшего градуса. Болезнь его теперь приняла новую форму. Из закрытых глаз его потекли зелёные бенгальские огни, а задняя часть мозга окостенела. От этого началась такая адская боль, что у Стёпы мелькнула серьёзная мысль о самоубийстве – в первый раз в жизни. Тут он хотел позвать прислугу и попросить у неё пирамидону, и никого не позвал, потому что вдруг с отчаянием сообразил, что у прислуги нет решительно никакого пирамидону. Ему нужно было крикнуть и позвать Берлиоза – соседа, но он забыл, что Берлиоз живёт в той же квартире. Он ощутил, что он лежит в носках, «и в брюках?» – подумал несчастный больной. Трясущейся рукой он провёл по бёдрам, но не понял – не то в брюках, не то не в брюках, глаза же не открыл.
Тут в передней, неокостеневшей части мозга, как черви, закопошились воспоминания вчерашнего. Это вчерашнее прошло в виде зелёных, источающих огненную боль, обрывков. Вспомнилось начало: кинорежиссёр Чембакчи и автор малой формы Хустов, и один из них с плетёнкой, в которой были бутылки, усаживали Стёпу в таксомотор под китайской стеной. И всё. Что дальше было – решительно ничего не известно.
– Но почему же деревья?.. Ах-ах… – стонал Стёпа.
Тут под деревом и выросла эта самая дама, которую он целовал. Только не «Метрополь»! Только не «Метрополь»!
– Почему же это было не в «Метрополе»? – беззвучно спросил сам у себя Стёпа, и тут его мозг буквально запылал.
Патефона, никакого патефона в «Метрополе» быть не может. Слава Богу, это не в «Метрополе»!
Тут Стёпа вынес такое решение, что он всё-таки откроет глаза, и, если сверкнёт эта молния, тогда он заплачет. Тогда он заплачет и будет плакать до тех пор, пока какая-нибудь живая душа не облегчит его страдания. И Стёпа разлепил опухшие веки, но заплакать ему не пришлось.
Прежде всего он увидел в полумраке спальни густо покрытое пылью трюмо ювелирши и смутно в нём отразился, а затем кресло у кровати и в этом кресле сидящего неизвестного. В затемнённой шторами спальне лицо неизвестного было плохо видно, и одно померещилось Стёпе, что это лицо кривое и злое. Но что незнакомый был в чёрном, в этом сомневаться не приходилось. Минуту тому назад не могло и разговора быть о том, чтобы Стёпа сел. Но тут он поднялся на локтях, уселся и от изумления закоченел. Каким образом в интимной спальне мог оказаться начисто посторонний человек в чёрном берете, не только больной Стёпа, но и здоровый бы не объяснил. Стёпа открыл рот и в трюмо оказался в виде двойника своего и в полном безобразии. Волосы торчали во все стороны, глаза были заплывшие, щёки, поросшие чёрной щетиной, в подштанниках, в рубахе и в носках.
И тут в спальне прозвучал тяжёлый бас неизвестного визитёра:
– Доброе утро, симпатичнейший Степан Богданович!
Степан Богданович хотел моргнуть глазами, но не смог опустить веки. Произошла пауза, во время которой язык пламени лизнул изнутри голову Стёпы, и только благодаря нечеловеческому усилию воли он не повалился навзничь. Второе усилие – и Стёпа произнёс такие слова:
– Что вам угодно?
При этом поразился: не только это был не его голос, но вообще такого голоса Стёпа никогда не слышал. Слово «что» он произнёс дискантом, «вам» – басом, а «угодно» – шёпотом.
Незнакомец рассмеялся, вынул золотые часы и, постукав ногтем по стеклу, ответил:
– Двенадцать… и ровно в двенадцать вы назначили мне, Степан Богданович, быть у вас на квартире. Вот я и здесь.
Тут Стёпе удалось поморгать глазами, после чего он протянул руку, нащупал на шёлковом рваном стуле возле кровати брюки и сказал:
– Извините…
И сам не понимая, как это ему удалось, надел эти брюки. Надев, он хриплым голосом спросил незнакомца:
– Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия?
Говорить ему было трудно. Казалось, что при произнесении каждого слова кто-то тычет ему иголкой в мозг.
Тут незнакомец улыбнулся обольстительно и сказал:
– Как, и мою фамилию вы забыли?
– Простите, – сказал Стёпа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом, именно: полог кровати разверзся и Стёпе показалось, что он сию секунду слетит вниз головой в какую-то бездну. Но он справился с собой, ухватившись за спинку кровати.
– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель, улыбаясь проницательно, – никакой пирамидон вам не поможет. Ничего, кроме вреда, не принесут и обливания холодной водой головы.
Стёпа даже не удивлялся больше, а только слушал, мутно глядя на пришельца.
– Единственно, что поднимет вас в одну минуту на ноги, это две стопки водки с лёгкой, но острой закуской.
Стёпа был хитрым человеком и, как он ни был болен, однако, сообразил, что нужно сдаваться. Он решил признаться.
– Признаюсь вам, – с трудом ворочая языком, выговорил он, – я вчера…
– Ни слова больше, – ответил визитёр, и тут он отъехал вместе с креслом, и Стёпа, тараща глаза, как младенец на свечу, увидел, что на трюмо сервирован поднос, на коем помещался белый хлеб, паюсная икра в вазе, маринованные белые грибы и объёмистый ювелиршин графин с водкой. Доконало Стёпу то обстоятельство, что графин был запотевший.
Незнакомец не дал развиться Степиному удивлению до болезненной степени и ловким жестом налил Стёпе полстопки водки.
– А вы? – пискнул Стёпа.
– С удовольствием, – ответил незнакомец. Он налил себе полную стопку.
Степан трясущейся рукой поднёс стопку ко рту, глотнул, а глотнув, увидел, что незнакомец выплеснул целую стопку водки себе в рот, как выплёскивают помои в лохань. Прожевав ломоть икры, Стёпа выдавил из себя:
– А вы что же… закусить?
– Я не закусываю, благодарю вас, – ответил незнакомец.