Великий канцлер
Шрифт:
Иван же, лёжа в сладкой истоме, сквозь полуопущенные веки смотрел и видел в прорезах решётки тихие мирные звёзды и думал о том, почему он, собственно, так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай?
– В конечном счёте, ну его в болото! – прошептал Иван и сам подивился своему равнодушию и цинизму. – Что я ему, кум или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, то выясняется, что я совершенно не знал покойника. Что мне о нём было известно? Ничего кроме того, что он был лысый, и более ровно ничего.
– Далее, товарищи! –
– Но, но, но, – вдруг сказал где-то прежний Иван новому Ивану, – а про постное-то масло он знал!
– Об чём, товарищ, разговор? – отвечал новый Иван прежнему, – знать заранее про смерть ещё не значит эту смерть причинить! А вот, что самое главное, так это, конечно, Пилат, и Пилата-то я и проморгал! Вместо того чтобы устраивать дикую бузу с криками на Прудах, лучше было бы расспросить досконально про Пилата! А теперь дудки! А я чепухой занялся – важное кушанье, в самом деле, редактор под трамвай попал!
Подремав ещё немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой в этом случае?
– Дурак! – отчётливо сказал бас, не принадлежащий ни одному из Иванов. Иван, почему-то приятно изумившись слову «дурак» и даже хихикнув, открыл глаза, но увидел, что в комнате никого нет, и опять задремал, причём ему показалось, что пальма качает шапкой за решёткой. Иван всмотрелся и разглядел за решёткой человеческую фигуру, поднялся без испуга и слышал, как фигура, погрозив ему пальцем сквозь решётку, прошептала:
– Тсс!
Белая магия и её разоблачение {167}
Высоко приподнятая над партером сцена «Кабаре» была освещена прожекторами так ярко, что казалось, будто на ней солнечный день.
И на эту сцену маленький человек в дырявом котелке, с грушевидным малиновым носом, в клетчатых штанишках и лакированных ботинках, выехал на двухколесном велосипеде. Выкатившись, он издал победный крик, отчего его велосипед поднялся на дыбы. Проехавшись на заднем колесе, человечек перевернулся кверху ногами, на ходу отвинтил заднее колесо и поехал на одном переднем, вертя педали руками. Громадный зал «Кабаре» рассмеялся, и аплодисмент прокатился сверху вниз.
Тут под звуки меланхолического вальса из кулисы выехала толстая блондинка в юбочке, усеянной звёздами, на сиденье на конце высочайшей тонкой мачты, под которой имелось только одно маленькое колесо. И блондинка заездила по сцене. Встречаясь с ней, человечек издавал приветственные крики и ногой снимал котелок. Затем выехал молодой человек с необыкновенно развитыми мускулами под красным трико и тоже на высокой мачте и тоже заездил по сцене, но не сидя в сиденье, а стоя в нём на руках. И, наконец, малютка со старческим лицом, на крошечной двуколеске, и зашнырял деловито между взрослыми, вызывая раскаты смеха и хлопки.
В заключение вся компания
Единственным человеком, которого ни в какой мере не интересовали подвиги велосипедной семьи Рибби, выписанной из Вены, был Григорий Максимович Римский.
Григорий Максимович сидел у себя в кабинете, и если бы кто-либо увидел его в этот момент, поразился бы до глубины души. Никто в Москве никогда не видел Римского расстроенным, а сейчас на Григории Максимовиче буквально не было лица.
Дело в том, что не только Стёпа не дал больше ничего знать о себе и не явился, но пропал и совершенно бесследно Варенуха.
Что думал о Стёпе Римский, мы не знаем, но известно, что он думал о Варенухе, и, увы, это было до того неприятно, что Римский сидел бледный и одинокий и по лицу его проходила то и дело судорога.
Когда человек уходит и пропадает, не трудно догадаться, что случилось с ним, и Римский, кусая тонкие губы, бормотал только одно: «Но за что?»
Ему почему-то до ужаса не хотелось звонить по поводу Варенухи, но он всё-таки принудил себя и снял трубку. Однако оказалось, что телефон испортился. Вызванный звонком курьер доложил, что испортились все телефоны в «Кабаре». Это, казалось бы, совершенно неудивительное событие почему-то окончательно потрясло Римского, и в глазах у него появилось выражение затравленности.
Когда до слуха финдиректора глухо донёсся финальный марш велосипедистов, вошёл курьер и доложил, что «они прибыли».
Замдиректора почему-то передёрнуло, и он пошёл за кулисы, чтобы принять гастролёра.
В уборную, где поместили иностранного артиста, под разными предлогами заглядывали разные лица. В душном коридоре, где уже начали трещать сигнальные звонки, шныряли фокусники в халатах с веерами, конькобежец в белой вязанке, прошёл какой-то бледный в смокинге, бритый, мелькали пожарные.
Прибывшая знаменитость поразила всех, во-первых, своим невиданным по покрою и добротности материала фраком, во-вторых, тем, что был в чёрной маске, и, в-третьих, своими спутниками. Их было двое: один длинный, тонкий, в клетчатых брючонках и в треснувшем пенсне. Короче говоря, тот самый Коровьев, которого в одну секунду узнал бы товарищ Босой, но товарищ Босой, к сожалению, в «Кабаре» быть никак не мог в это время. И второй был неимоверных размеров чёрный кот, который как вошёл, так и сел непринуждённо на диван, щурясь на ослепительные огни гримировальных лампионов.