Великий князь

Сбитнев Юрий

Радовался всем сердцем Игорь возвращению на Русь. Только тревога нет-нет да знобила сердце, печалилась и душа, в един миг грусть сваливалась на молодца. Ужель не люба ему Отчина и забрала его навечно в полон Степь? Годы, проведенные там, пришлись на пору, когда человек более всего прикипает сердцем к тому, что окружает его в ежедневье, к миру тому, к той сторонке. Люба Степь Игорю, люба, но куда любее, куда ближе всего лишь одно краткое словцо – Русь. С нею связан он незримою пуповиною, перережь – и истечёт жизнь его.

Серафим

учил:

– Русь, княже, о трёх святых столпах. Столп первый – Р – рцы – речь. Столп второй – С – се – слово. Слово есть Бог. Третий столп – У. Буквица эта умиряет, соединяет, сближает. Вот и разумей, что есть Русь?

– Речь божья, – отвечает Игорь.

– Разумно, – хвалит Серафим…

Нет, нет другого края, другой земли ближе Игореву сердцу, чем Русь. От Господа Бога она ему, как и дедам его. Даже Аепа, живя далеко, только её мнил Родиной, о том известно Игорю со слов Осташа и Оселука, да и сами дядья тоже держат родину в сердцах своих. Пращуры говаривали в разлуке с ней: «О, Русская земля, за шеломянем еси!» Древнее слово их – «шеломя» – всё, что есть за челом людским, в душе и сердце.

Когда-нибудь, станется, обнимет Русь дивиих половцев, притиснет к сердцу, возьмёт в душу свою. Свершится, как в Святом Благовещении – вернётся блудный сын к дому отца своего. Да и степь-то, степь вольная – тоже Русская земля… Так отчего же порою тревожно и грустно на сердце Игоря?

И невдомёк ему, что это совсем от другой любви, сошедшей в сердце там, на отцовских бортневых ухожаях. Той, что всего пытнее и слаще. Печаль пройдёт, грусть забудется, но останется на веки вечные, до могилки, до креста, первая любовь, первая неодолимая тяга – найти вторую половинку своего Я, отъятую при рождении, найти и слиться навсегда воедино во Славу Божью.

И вот он, Курск, среди холмов степных и лесных засек. Открылся разом, возник чудом среди уходящего благоуханного лета, омытый ковыльными ветрами, осыпанный лесными росами, полуденно жаркий, прохладный в затемье могучих дерев, приникший к водам реки Тускарьи, к бегучим струям Кура. Оба потока, излившись с вершин, обняли гору, на скатах коей поднял крутые стены курский кромль⁷⁴, с башнями сторожевыми, с колокольнями божниц, с княжескими теремами.

Не ждал город Олегову княгиню с чадами её и великим воеводой. Был слух, что возвращаются они на Русь, но и угас укромно не по своей воле, но по старанию посадника Давыдова.

Князя Всеволода Ольговича давно уже не видели в граде, и не понять – чей он, Курск, кому челом бить народному вече, давно уже притихшему на его стогнах.

Однако куряне, по природе своей усмотривые, служащие у Руси в сторожевых шумаках⁷⁵, доглядели вовремя поезд княжеский. И кто-то прыткий не в меру успел к вечевому колоколу, и ударил встречной благовест в окольном городу, вызывая весь курский люд на улицы.

Пётр Ильинич Давыдова посадника сгонять не стал, сказал только:

– Сам разумей с князем своим, нужен ты Курску аль ба нет? Град сей – отчина моего князя, как и Чернигов. Но не о том сейчас речь. Курску однова быть только под Ольговичами и княгиней его. О том и спроси курян: так ли говорю я?

– Не приказано собирать курское вече, – супротивился посадник. – На то воля есть князя Давыда и согласие Всеволода.

– А у меня другой указ князя. И волю его, служа ему верой и правдой, я выполню.

– Чья воля?

– Князя Игоря – старшего ноне в Курске.

И распорядился вечевым бирючам⁷⁶ поднимать на сбор граждан курских.

Вече об одно решило, как и должно быть – Курск есть отчина Олегова, а посему и сидеть в нём только Ольговичам.

И в тот же день сошёл посадник Давыдов к Чернигову.

Перед вечем народным на соборной площади стоял князь Игорь Ольгович. И не просто был тут, держал слово к людям.

Дивились куряне его разумности и достоинству. По душе он и боярам, и простому люду – гражданам Курска.

– Сошлись с братом Всеволодом, князь, стоит ли он в верности граду нашему? Не прельстился ли другими уделами? По воле его отпустим его. Тебе, Игорь Ольгович, тогда блюсти Курск, – говорил больший боярин Добродей. – Дума боярская в том согласна, и вече тоже.

– Сошлюсь с Всеволодом, – пообещал Игорь, и добавил: – Не ищу чужого, братья, но и своего терять не хочу. Миром жить желаю, не войною. Вот моя рука вам! – и простёр невеликую руку свою, в ладонь раскрытую. Принимай, мир честной, для рукопожатия, для дела не ратного, но работного.

В молодых своих двенадцати годах стоит перед людьми уже не отрок, но юноша разумный. Глядел на него Пётр Ильинич и виделся ему в тех же летах Олег Святославич – молодой и храбрый, принявший уже в те поры и труд ратный, и страсти великие. Не дай Бог того сыну! Не дай Бог!

И ещё думал старый воевода, как рано мужает племя Олегово и какой необвыклый груз ложится им на плечи. По отцу и дети. Этим – Игорю и Святославу, пока ещё судьба путь стелет. В семье они, рядом с матерью, с ним рядом. А каково Всеволоду с Глебом среди неблизкой родовы, среди чужих людей?

Подумалось с тоской о Глебе. Как отослала его княгиня на Русь, так и не было от него весточки. Жив ли урождённый Итларевич – вторый сын Олегов? Бесстрашен и горяч, за любое слово названой матери на крест пойдёт. Как в стогу сена иголку – найдёт на Руси ещё одно чадо семьи – Венца. Только ни от одного и ни от другого и малой весточки нет. Найдутся ли?

Всеволод – иной, тот, что лоза на ветру, – гнётся, но не ломается. С постег постоянно в заделье, рядом с дядей Давыдом в любом походе, а ныне у самого Мономаха под рукой. Четырнадцать минуло, а он уже воин.