Великий князь

Сбитнев Юрий

– Боже, убери врага моего, – истово молился тайнее тайного. – И я могу с ладонью-то не за подаянием, за миром пойти. Если хочешь, Господи. Не свою волю творил, зоря соседние племена, – Святополкову. Попутал меня, коварный, он. Ныне силой своею, разумом всем принесу Руси мир.

Услышал молитву не Господь: «Убери ворога моего…» – услышали молитву близняки княжие.

Но и после смерти Олега содрогнулся Мономах, узрев, как вся Русь, со всех её уделов, потянулась на похороны князя в Чернигов. Олег и мёртвый обретал отчий стол, навечно ложась в свою землю у Спасо-Преображенского храма.

– Забыть, забыть про нелюбовь свою. И Русь всю, до единого человека, заставить

забыть, что была у него неприязнь к Олегу!..

Ах как мучился Мономах все эти два года, приводя помалу свой приговор в исполнение! Но как на легковерной, отходчивой, незлобивой Руси сильна все же память! Нет, не худого, о худом тут легко забывают, но редкая способность люда русского не забывать былого: что было, то было, сердца не держу, но и не забываю; кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому два долой.

Не убивал Олега Мономах, и об этом точно знает Русь. Но вот то, что ничего не сделал, чтобы не убили, – помнит. А что думает о былом, что помнит не по летам возмужалый мальчик?

Мономах манит к себе Всеволода, подолгу едут они рядом. И старик вблизи с ним видит себя столь же юным, таким же ловким, выносливым и всегда недюжинным.

Привыкший быть у дяди Давыда в заспинье, Всеволод при князе Владимире ощущает себя соколом, с которого сняли колпачок, путы и выбросили с руки в небо. Его позвал к себе Мономах, и нет ничего вокруг, ни прошлого, ни будущего, есть только сейчас. Этот зов, эта лёгкая конская поступь, этот всадник, молодо сидящий в седле, глаза проницательные, бесстрашные, и рука на его, Всеволодовом, плече.

Вернувшись из похода, уже в Киеве, сказал Мономах Давыду:

– Отдай Курск в удел Всеволоду.

Дядя и глазом не моргнул, нашёлся:

– Так он евойный и есть.

– Слышал? – спросил Мономах бывшего тут Всеволода. Тот поклонился обоим.

– Княжь на уделе разумно, – наставил великий князь.

– Он сдюжит, – поддакнул дядя, ничем не выдавая своей обиды, а она, дева, чёрным крылом опахнула душу. Да и как не обидеться. Во всю свою жизнь никогда вопреки не шёл Давыд ни Владимиру, ни батюшке его. Любое слово, любую волю исполнял. Во весь век не слышали они ропота от него, ни тогда, когда искусный лекарь попал отцу в жилу и тот в одночасье истёк кровью, ни в пору, когда убили брата Глеба, а тем паче Романа, хотя и доподлинно зналось – подкупил хазар Всеволод Ярославич, отдал с рук своих на закланье племянника. Молчал Давыд и пальцем не шелохнул, дабы помочь меньшому после себя – Олегу. Во всех страстях брата был Давыд на стороне Владимира и Святополка, а ране, когда любимцу отцову, Олегу, и десяти лет не было, – на стороне Всеволода Ярославича и Изяслава.

С согласия великого князя после смерти брата все его уделы переял⁸⁰ – нет земли на Руси семени Олегову. И сам же Владимир Мономах, без какой-либо роты⁸¹ прежде, даже без намёка, как обушком по темени: «Отдай Курск Всеволоду». Если так пойдет, и всё отдать придется – и Новгород Северский, и Путивль, и другие волости. Мутила дева-обида разум Давыду, но сдержался князь, не дал ей и словечка вымолвить. Однако посадника своего из Курска не вывел. Да и сам Владимир не торопился отпускать от себя Всеволода. Жил племянник при великокняжеском дворе в Киеве.

Мономах в тот же год позвал от Великого Новгорода старшего своего сына, Мстислава. Посадил его рядом – в Белгороде, вверил ему всю Русь, все обыденное заделье её.

Могуч и прозорлив умом великий князь. Любимый его первенец разменял пятый десяток, сорок один годок стукнуло сыну. Перезрел на удельном княжении, а что, если, как дедушка его, Ярослав, воспротивится платить Киеву, выше отца встать захочет? Повабил⁸² Мстислава Мономах, обещая ему ещё при жизни своей власть над Русью. Власть, она слаще бабьего тела. Урядились – нести Мстиславу всё бремя власти, научаться, пока жив отец, держать в кулаке, об одной воле все пределы. А сам отче отдастся наипервейшему ныне делу – творить летописный свод земли Русской. Для того отведено на княжьем дворе особое место для игумена Селивестра. Мудрый тот старец отменно научен всему, что быть должно на пергаменте. Шутка ли, пестовал инока почитай без малого половину века. Селивестр всегда под рукой – духовник и советчик. Как себя, знает игумена Мономах, а тот столь же ведом в душе великокняжеской.

3.

По новому чину потекла жизнь на великом столе киевском. Русь и не заметила этого. На то он и Мономах, на то и сын его старший носит прозвище – Великий.

Мстислав из Новгорода пришёл один. Княгиня его, Кристина, осталась там. Сын объяснил отцу – разболелась. Да и как не разболеться, баба со свадьбы носила каждый год Мстиславу детей без передыху, как яблоки выкатывала.

– С Кристиной как хошь, но дочерь, Марию, забери из Новгорода, – приказал сыну.

– Это зачем, отче?

– Женю на ней Ольговича, Всеволода.

– Во как! – только и воскликнул Мстислав, в какой уже раз восхитясь непредсказуемой мудростью отца.

– Люблю его, – сказал Мономах, а глаза смеялись, радёхонек родитель, что догадлив, в одну с ним мысль сын.

Работа над новым летописным сводом подходила к концу, но забот письменных никак не убавлялось. Уже большую часть времени уделял им великий князь. Часами просиживал над белеными листами, читал приглядно, и строки не пропуская, кое-что приказывал переписать, кое-что добавить.

Сам Селивестр с голоса князя прямил текст, не упуская похвалить Мономашью память. А она и впрямь была могучей. Но не всё говорил Владимир, что помнилось. О многом, ох о многом, умалчивал, а кое-что и добавлял, чего не было в памяти, но должно быть ради прямоты повествуемого.

Засиживался в работной келье Селивестра до позднего часа, забыв о еде и отдыхе. За год трудов с лица спал, заметно усох телом. Но в великих заботах о будущем не забывал и денных дел. В полглаза, но пристально, строго следил за деятельностью Мстислава, постоянно дознавая, чем заняты удельные князья, чуя их настроение и помыслы. И уже не походом, не ратью, но совсем иным мнил собрать Русь воедино. Для чего и митрополита Никифора наставил действовать среди клира и приходского священства.

Задумал Мономах заложить новую церковь на реке Альте, там, где душегубцы Святополка Окаянного, иноходцы проклятые, казнили святого Бориса. Ему, мученику, и брату его, Глебу, на все века решил возвести храм божий великий князь. А закладывать первый камень удумал на глазах всей Руси. На то были позваны удельные правители, державные рода с детьми и домочадцами. Позван и весь христианский клир, и все люди православные, кому вмочно прийти на праздник.

Из Киева в Переяславскую землю шёл великокняжеский чин верхами, а дети малые и жёны – в повозках. Казалось, весь Киев снялся с гор своих и хлынул вольницей к южным пределам. И среди великокняжеской родовы, как равный всем, особливо приближённый к самому Верховному – Всеволод Ольгович, пока ещё не сродник, но близко к тому.