Великий понедельник. Роман-искушение
Шрифт:
– Ладно. Задам ему вопрос, о котором договорились. Пусть попробует ответить. А дальше посмотрим, что с ним делать.
– Да, будем действовать по обстановке, – согласился Амос.
– Задам ему вопрос, – повторил Наум. – А ты вели стражникам, чтобы были рядом. И следи за реакцией в народе.
– Ты только сдерживайся, когда будешь говорить с ним, – попросил Амос.
– Ты лучше стражников своих сдерживай и за ними смотри. Говорят, некоторые из них тоже участвовали в погроме, – зло процедил Наум.
– Они уже под арестом и будут строго наказаны, – спокойно ответил Амос. – Те, которые с нами сейчас, – самые стойкие и проверенные.
– Но сколько их?
– Тридцать человек в отряде.
– Всего тридцать, – грустно вздохнул Наум. – А вон,
– Только не нервничай и не гневайся. А остальное – мое дело, – сказал Амос, саган и главный начальник стражников.
Всё это достаточно тихо и скрытно говорилось, и, разумеется, народ, на который они надвигались, ничего не слышал и слышать не мог. И шедшие за Наумом и Амосом священники и книжники тоже не слышали, за исключением разве первого ряда, в котором вышагивали два священника черед, один судебный законник и ловко пристроившийся к ним сбоку один фарисей в бесцветном плаще – тот самый Каллай, который ночью подслушивал из-за пальмы Фаддея, а после явился с докладом в дом Матфании. Каллай слышал.
Народ же, столпившийся в центре двора, следил за процессией с того момента, когда она вышла из Царского портика, а когда она дошла до уровня Шаллекетских ворот, развернулся к процессии лицом. И теперь, когда старейшины и священники дошли до ступеней и стены, огораживавшей Двор женщин, в этой толпе кто-то тихо вскрикнул: «Идут!» И сразу несколько голосов очень негромко подхватили: «Идут!», «Идут!», «Тихо!», хотя и так было слишком тихо для Двора язычников, в котором не было теперь ни скота, ни торговцев с менялами, и люди в этой тишине не желали разговаривать с непривычки или от страха. И едва первая толпа напряглась и вскрикнула, как сразу и во второй толпе, обступившей Иисуса, произошло быстрое и виноватое движение: люди отшатнулись от Христа, обратились к Нему спиной и выстроились вдоль ступеней, с севера на юг, напротив первой толпы, которая также рассредоточилась и выстроилась, образуя проход для почтенных и важных, великих и сильных. И чем ближе процессия приближалась к народу, тем больше эти шеренги отодвигались назад и расступались в стороны, освобождая дорогу для тех, на кого смотреть было боязно и еще страшнее было ненароком подвернуться им на пути и осквернить благородных и праведных своим нечестивым прикосновением. И так они друг друга словно гипнотизировали: толпа проникалась робостью и благоговением, а шедшие в процессии преисполнялись еще большей торжественностью и еще пущей важностью.
Пройдя между шеренгами народа, старейшины и священники приблизились наконец к Иисусу и ученикам его, и лишь тогда лица их утратили прежнюю окаменелость. Лицо преподобного Наума стало свирепым, морщины на лбу словно надавили на седые густые брови, а те наползли на глаза и прикрыли их, сузив и заострив взгляд, который и без того у Наума был тяжелым и острым. Авва Ицхак, напротив, широко раскрыл свои старческие подслеповатые глаза и взглядом своим, выпукло-страдающим и детски-обиженным, принялся как бы ощупывать лицо Иисуса. Амос же осклабился и, медленно переводя взгляд с Христа на апостолов и с апостолов на других учеников, словно успокаивал их той приветливой и одновременно настороженной улыбкой, которой только чистокровные иудеи и выходцы из египетской Александрии умеют улыбаться.
И в гулкой каменной тишине, в зловещем шорохе одежд и в пыльном солнечном зное голос Наума сурово и хрипло вопросил:
– Какой властью ты это делаешь?! Кто дал тебе эту власть?! Скажи нам. Мы ждем от тебя ответа.
Иисус ответил сразу:
– Я тоже спрошу вас, и, если ответите, отвечу и я вам на то, о чем спрашиваете меня. Скажите: крещение Иоанново с небес было или от человеков?
Наступило удивительное молчание, такое же солнечное, пыльное и гулкое, как та тишина, которая воцарилась в Храме. И солнце так жарко освещало лица, что всё на них можно было прочесть, даже мысли, а гул ожидания эти мысли словно считывал и произносил вслух.
Глаза у Наума забегали, приподнимая тяжелые веки, отчего словно вспух кончик носа, расширились ноздри, задергались седые и чуть обвисшие усы, встопорщилась и тоже задергалась густая борода, в которой теперь совершенно исчез рот, будто стал ненужным.
«Разумеется, не от Бога и не с небес! И сам знаешь, что не от Бога! – яростно вспыхнули глаза Наума. – Потому что твой Иоанн, этот Креститель, такой же грязный обманщик и проходимец, как ты!» Но ярость почти тут же сменилась досадой, и те же глаза испугались: «Уходит. Может уйти». И дальше растерянно побежало: «Многие из них верят, что он был пророк, и всё, что он говорил и делал, – с небес и от Бога». И снова вспыхнуло: «Если вдруг соглашусь, что от Бога, он тут же заявит: Креститель от Бога свидетельствовал вам обо мне, что я тоже от Бога, а вы спрашиваете: кто дал мне власть и откуда она?» И с еще большей досадой сверкнуло: «Как ловко ушел, подлец!» А следом вздрогнуло и сжалось: «Нельзя при народе. Нельзя отрицать их Крестителя. Разъярятся. Камнями могут побить!.. Не побьют при Амосе?!.»
Преподобный Наум отвернулся от Иисуса Христа и посмотрел на Амоса, яростно, в отчаянии и с надеждой.
А тот тоже думал. И до того, как Наум посмотрел на него, думал, похоже, так: «Я видел этого Иоанна. Могучий был человек. Глаза – как угли. Голос – топор, которым рубят деревья… Может, от Бога. Может, от сатаны и от бесов. Но точно – не от человеков!»
И только Амос это подумал, Наум посмотрел на него, и мысли Амоса выпрыгнули ему на лицо и побежали несколько в ином направлении: «Ребята надежные. Но мало их. И стоят неудобно – народ их со всех сторон окружил. Оружием не успеют воспользоваться… Сколько у него сообщников? Вооружены? У этого долговязого и у этих двух, по бокам, что у них под плащами?.. Спокойно, начальник! Главное – страх не показывать. Тогда точно – накинутся и разорвут. У нас это быстро». А поверх этих спокойных мыслей забегали досадливые и злые: «Что этот старый козел на меня уставился?! Не суйся, если не умеешь с народом разговаривать! Сам задал вопрос – сам и отвечай!.. Эх, надо было сперва от Ханны получить инструкции. Наломаем теперь дров!»
Наум смотрел на Амоса. Амос смотрел на Наума. И оба чувствовали и знали, что мысли их словно на лбу написаны, а народ стоит и читает. И оба, саган и главный священник, вспомнили вдруг об авве Ицхаке, который, вон, полюбуйтесь, стоит рядом, молчит и таращит глаза на Иисуса, а им, своим младшим товарищам, не желает прийти на помощь. И обернулись к Ицхаку, взглядами требуя, прося, умоляя.
Старец их взгляды почувствовал и молчание их услышал. Сперва он беспомощно улыбнулся, затем поднял и развел в стороны руки, а потом словно выдохнул из себя тихое и кроткое:
– Не знаем. – И, чуточку помолчав, добавил еще грустнее и ласковее: – Не знаем откуда. – И так посмотрел на Христа, словно прощения у него попросил.
От звука его голоса тишина сначала вздрогнула, затем нервно напряглась и звонко натянулась.
А Иисус ответил:
– Вот и я не скажу вам, какой властью это делаю.
Молчание треснуло, расползлось по шву, и из него стали выплескиваться вздохи и голоса, выкрики и фразы.
Филипп стоял во втором ряду среди апостолов. И слышал, как впереди с досадой воскликнул Иаков Малый:
– Почему «не скажу»?! Я бы сказал! Я бы ответил этому лицемеру, этому племянничку главного вора и разбойника!
– Нельзя было отвечать, – порывисто возразил ему Петр. – Ты что, не понял? Вопрос был «рогатый». Если б ответил: «Бог дал мне власть», они сразу же обвинили бы Его в богохульстве. А если б про Бога не сказал: дескать, сам это делаю, – они обвинили бы Его в самозванстве.
– Как будто Он никогда не говорил, что власть у Него от Бога?! Как будто не называл себя Пророком и Сыном Божьим?! При стражниках и при священниках говорил. И здесь, в Храме, – не раз и не два! На Кущах, на празднике Обновления. И ты слышал, и я. Не помнишь? – Малый не успокаивался. А Петр продолжал ему возражать: