Великий тес
Шрифт:
Бекетовские струги, за которыми Похабов гнался от самого Илима, он и Семейка увидели только возле Енисейского острога. Знакомого судна беглых промышленных на берегу не было. Значит, среди ночи они проскользнули мимо дозорных.
Бекетовские стрельцы гуляли шумно, щедро угощали всех старых служилых. По острогу бегали незнакомые сыны боярские. Шеховской сдавал дела, а новый воевода задерживал его, придираясь по описям к пустячным недостаткам. До прибывших из Братского острожка никому не было дела. Обычных расспросов им не чинили.
Едва успели Иван Похабов с целовальником
— Сотник где? — спрашивал Иван гулявших. Они хохотали:
— Бекетиха зааманатила! Хочешь повидать товарища — бери ее избу на саблю.
— Дверь брусом заложила! — кричал кто-то хмельным голосом. — Возле каждого окна ясырь с батогом сидит. Попа не пускает. Монахинь срамословно гонит со двора.
— Поблюди-ка себя годами, — с пониманием стучали чарками. — Сотник, поди, уже и не рад ее верности! — пьяно хохотали и потешались над сотничихой.
Еще от Черемнинова Иван знал, что стрельцы поставили острог на Лене-реке в якутских улусах. Тамошний народ беспрестанно воевал между собой. Ясак давал охотно, лишь бы стрельцы судили их распри по правде.
Здесь, в кабаке, Иван узнал, что за ясак с якутов начались войны с ман-газейскими казаками, считавшими лесотундровый край своим уделом.
Выпил Похабов изрядно и, как только отстали от него старые служилые, выскользнул из кабака. Ноги сами собой понесли его к дому Филиппа. «А чего не зайти? — рассуждал, пошатываясь и мотая хмельной головой. — Мы с Филькой — старые товарищи. Не зайду — обижу!»
Но другой голос стыдил сквозь хмель, ругал лукавые мысли. В виду ми-халевского дома Иван остановился. Взглянул на угловую башню, дальнюю к лесу. За ней был скит. И увидел он вдруг, что навстречу ковыляет с посохом старец Тимофей. Земля уже выстыла, монах шел босым, в волосяной рубахе и веригах. Издали не спускал глаз с Ивана, а тому и свернуть было некуда, разве побежать в обратную сторону.
Сильно качнувшись, Похабов привалился спиной к острожинам и откланялся старцу. Тот остановился, приветливо глядя на него с неизменной ласковой улыбкой, от которой мурашки ползли по спине. Встреча с монахом была не к добру.
— И куда же несут тебя ноженьки, Иванушка? — тихо спросил старец, ответно кланяясь сыну боярскому.
— Со служб вернулся вот, батюшка! — икнул Иван и снова качнулся. — Надо бы навестить старого товарища.
— Не к Филиппу ведь идешь! — всхлипнул монах, и чистые крупные слезы покатились по щекам. — К жене его! Не позорь несчастную. Пожалей ради детушек ее.
Хмель выветрило, будто старец окатил сына боярского ледяной водой. Иван помотал головой, пробормотал какую-то нелепицу, невнятно оправдываясь. Смутился пуще прежнего. Снова поклонился и повернул в обратную сторону. Но теперь с реки на него шли игуменья Параскева с инокиней. Ближайшим был дом Бекетова. Иван испуганно заколотил кулаками в ворота, чтобы укрыться от встречи со скитницами.
Ему не открывали. Громыхая саблей по бревнам, Иван перелез через забор, отбился от цепных псов, лег на крыльце
Проснулся он среди ночи. Скинул кафтан, укрылся. Сырая, осенняя стужа пробирала до костей. Мучила жажда. Поерзав на тесаном крыльце, Иван хотел уже колотить в дверь, пригрозить, что помрет у товарища под окном. Но пожалел вдруг Бекетиху. Если она откроет дверь, то они с Петром непременно выпьют, станут говорить, вспоминать былое, а жене придется таскать закуску к столу да поглядывать на мужа из-за печки.
Подумал так сын боярский, устыдился и даже пожалел свою бесноватую жену, наверное, мучается, выспрашивает о нем проезжих людей.
Он взглянул на звезды, блекнувшие к рассвету. Встал, оделся, перелез через заплот, побрел к реке мимо темных домов служилых и посадских людей. Там у костра под стругом привычно доспал остаток ночи.
Проснулся он поздно. Светило солнце. У реки белел хрусткий ледовый заберег. Со дня на день должно было приморозить волок. И опять повезут из Маковского острога все, что привезли за лето по Оби и Кети. Дел там было много, но без наказа воеводы вернуться он не мог.
Новый воевода, томский сын боярский Ждан Кондырев, позвал к себе Похабова только после полудня. В съезжей избе перед ним уже сидел Семейка Шелковников. Окинул Иван взором конопатое лицо целовальника и понял, что тот вполне доволен и приемом, и беседой.
Был воевода ни молод, ни стар. Расспросами не мучил. Узнав, что хотел, про Перфильева да про зимовье на Тутуре, озадаченно почесал затылок:
— К какой бы службе тебя пристроить? Дел много!
Иван взглянул на него удивленно. Воевода, чуть смутившись, стал оправдываться:
— Как ни хорошо ты управлялся с делами в Маковском, а место не по тебе. Думаю послать туда сына боярского Парфена Ходырева. — Взглянул на Похабова насмешливо и плутовато: — Ты, по сказам стрельца Колесникова, каждый год оттуда бегаешь? А по указу приказный может оставить свой острог только с государева дозволения.
Иван опустил похмельную голову, усмехнулся. И этому уже успел нашептать Васька Колесников, не дал ему Бог уразуметь грамоты, зато отпустил язык без костей. Держаться за прежнее место у Ивана не было никакого желания. Раз уж он поменял казачью шапку на шапку сына боярского, нечего было перечить воеводе — тому приказывать, сыну боярскому исполнять.
— Даю неделю отгуляться, — продолжил Ждан. — Займешь избу в остроге. Как сын боярский — большую, две с половиной сажени. Встанет Енисей, пойдешь на Тасееву реку. Слышал я, там тайком соль варят и продают. Не оттого ли промышленные люди стали ее мало покупать?
— Тасей так Тасей! — Иван покладисто хлопнул широкой ладонью по колену. Хотел спросить про жалованье, но не решился, чего-то застыдившись. Молча вышел.
Он осмотрел пустую острожную избу, пропахшую едким мужским потом, кожами и мышами. Навестил Тренчиху, которая жила теперь с Капитолиной Колесниковой и ее детьми. Посидел в их чистой избенке, отдыхая похмельной душой. Солнце было еще высоко. Он откланялся и пошел за конем, чтобы уехать в Маковский.