Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой

Полещук Александр Лазаревич

— Я так и знал! — сказал отец, сравнивая подписи. — Это Роджер Бэкон! Имя удивительного учителя, о котором рассказывает Одо Меканикус, — Роджер Бэкон.

Это человек, с которого естествознание начинало свой новый, опытный период развития. Гений, провидения которого стали ныне явью, а гениальные заблуждения ввергли средневековую науку в водоворот ошибочных представлений… Лишенный учеников и возможности опытной проверки своих гипотез, четырнадцать долгих лет провел он в одиночном заключении. Да, Бэкон пришел к неверным построениям, к ложным теориям. Но он был до конца уверен в их истинности, был уверен, что если произвести опыт по его рецептам, то в магическом философском яйце ртуть и сера, соединившись, превратятся в золото. С великого ученого

и великого мученика начало свое развитие современное опытное естествознание, началась современная химия…

На оборотной стороне арабского пергамента была короткая торопливая записка, подписанная мессером Даниилом. Часть ее удалось разобрать:

Роберту Гроссетесту, епископу в Линкольне*.

Примите, мой высокий друг, этого мальчика… он достаточно смел, чтобы стать ученым… достаточно умел, чтобы быть полезным.

Даниил

Ниже, уже рукой Бэкона, был помещен «перевод» арабского документа. По манере алхимиков того времени Бэкон не столько перевел содержание пергамента, сколько зашифровал его известными одному ему и его ученикам условными, символическими значками и фигурами.

Отец рассказал мне, что когда папа Климент IV стал получать от Роджера Бэкона описания Великого Делания, то «ученый» монах Ля-Мартиньери, которому была поручена проверка, понимал все символы Бэкона буквально. В одном месте своего исследования Бэкон в целях затемнения смысла упомянул о выделениях человека. Для Ля-Мартиньери этого было достаточно. Властью, данной ему папой, он заставил босоногих монахов своей обители часами молиться на холодном каменном полу церкви, затем они сморкались и плевали в специальный сосуд. «Но напрасно я пытался извлечь из всего этого квинтэссенцию», — писал невежественный монах.

Много вечеров подряд мы пытались проникнуть в тайный смысл записи, сделанной Бэконом, но задача оказалась непосильной даже для моего отца.

— В Париже у меня есть один старинный приятель. Он прекрасный историк, особенно увлекается арабистикой. Мы отправим ему нашу находку. Я уверен, что он разберется…

Отец списался со своим другом господином Рюделем, и мы отправили ему посылку с документами. Но напрасно мы ждали ответного письма. Шли дни за днями, наконец примерно через месяц отец написал письмо своему другому знакомому, господину Леволю, и просил узнать, получил ли его письмо Рюдель.

«Мне очень не хотелось вас беспокоить, — писал отец, — но я ничем не могу объяснить причину молчания Рюделя…»

Леволь ответил тотчас же.

"Адвоката Рюделя в Париже нет, — писал он. — Я разговаривал с привратником, и тот сообщил мне, что господин Рюдель последнее время находился в очень смятенном состоянии духа, ему казалось, что его преследуют, Он не выходил из дома, предварительно не осмотрев улицу сквозь щель в двери. Почувствовав доверие к привратнику, Рюдель оставил ему письмо: «Берегите дом. Я уехал надолго, это единственный способ обрести спокойствие…»

"Всю корреспонденцию я, как всегда, бросаю в его ящик, — сказал привратник.

— И, пока я жив, только мосье Рюдель его вскроет…"

Отец был тронут письмом.

— Леволь! Какой это обязательный человек!.. Он сейчас должен быть глубоким стариком, однако у него нашлось и время и желание все подробно разузнать.

— Но что случилось с Рюделем? — спросил я. — И неужели наши документы потеряны?

— Нужно было снять копии, хотя бы просто переписать их… Будем надеяться, что вернется Рюдель и напишет нам подробное письмо. Мне почему-то кажется, что ничего серьезного с ним не произошло. А документы наши представляют собой ценность только для нас, больше ни для кого…

— Но почему-то они были очень дороги нашему предку, иначе он не стал бы прятать их так тщательно. В них что-то есть…

— Я помню, — в раздумье сказал отец, — что твой дед часто говорил мне, что Меканикусы были адептами, то есть владели тайной

превращения металлов… Что богатство дома было заложено одним из Меканикусов, погибшим позднее на войне… Поэтому он считал, что все Меканикусы должны посвящать себя поискам секретов Великого Делания. Но среди найденных нами и так глупо утраченных документов нет ничего, что имело бы отношение к алхимии. Даже «перевод» который сделал Бэкон, не содержит ни одного алхимического знака золота, на нем нет обязательного для таких рукописей символа Великого Делания, так называемого пантакля Сулеймана*.

— Но, может быть, отец, наши предки действительно владели секретом алхимии?

— спросил я.

— О нет, ведь этого секрета вовсе не существует. Это либо заблуждения темного средневековья, либо нарочитый обман. Современная наука…

— Но, может быть, наука ошибается? Разве все известно до конца и нет на свете тайны?

— «Много есть вещей на свете, друг Горацио, которые и не снились нашим мудрецам…»

— А разве Шекспир неправ?

— Прав и… неправ. Есть многие вещи в науке, которые дались такой большой кровью, таким большим трудом, что в них выкристаллизовалась, собралась, овеществилась правда. Есть открытия, сделанные навсегда, навечно. И, если бы не эти открытия гениев науки, Меканикусы и сейчас искали бы Красный камень, или «панацею», а ты помогал бы мне в работе у печи, глупой, старой, милой печи, из-за которой мои руки были всегда в ожогах.

— Отец, ты тоже искал Красный камень? Ведь ты инженер, современный ученый, а у нас сейчас двадцатый век!

— Но я не родился инженером. Представь, Карл, я тоже был мальчиком, потом стал юношей… Видишь ли, Карл, твой дед был еще во власти семейных преданий, легенд, не расставался со старыми книгами, сутками не отходил от колб и реторт. Он и послал меня учиться новой химии. «Иди учись, пойми причину могущества методов химии, — сказал он мне. — Она родилась в недрах средневековой алхимии и сейчас удивляет человечество неисчислимым количеством блестящих и очевидных открытий. Я верю, что, освоив эту новую науку, мы с тобой совершим Великое Делание — цель и задачу алхимии». И я, мой мальчик, вошел в стены университета, как входит лазутчик во вражеский город. Мне казалось, что я услышу новое и важное в привычной форме притч и загадок, зашифрованное неведомыми значками, туманными философскими рассуждениями. Мне не забыть моего удивления первыми же лекциями. Понимающе ухмыляясь, я записывал слова лектора, зарисовывал приборы и ночи напролет стремился разгадать их тайный смысл. Отец торопил меня. «Узнал?» — так начиналось каждое его письмо. «Узнаю!» — отвечал я. Но время шло, загадки множились. Я часами просиживал в библиотеке Сорбонны над рукописями древних авторов, но новая химия имела уже другую форму кодирования. И тогда я решился. Я пришел в университетскую лабораторию и попросил разрешения проделать опыты, о которых слышал на лекции.

Как сейчас, вижу реторту с каменной солью в моей дрожащей от волнения руке.

Я внимательно перечел записи и, может быть, помимо своей воли, стал выполнять все так, как и записал. Я всыпал в реторту несколько крупинок двухромовокислого калия и долго держал в руке склянку с серной кислотой.

«При вливании серной кислоты, читал я, образуются бурые пары хлористого хромила, похожие на пары брома…» Все, что было связано с хлором, который мой отец считал окислом алхимического таинственного элемента мурия, было окружено для меня покровом загадочности. Но вот я решился, и, когда со дна колбы поднялись резко пахнущие бурые пары, я уронил реторту… Это была первая и последняя случайно разбитая мной реторта. «Так, значит, не нужно никакого ключа, так, значит, химия смело раскрывает перед всем миром свои секреты! Как же я был глуп!» Я покраснел, вспомнив загадочные и насмешливые замечания, которыми я осаживал своих товарищей. Ведь я не верил, не мог верить в необыкновенную простоту и доступность химического знания. Теперь я с головой ушел в учебу. И не было для меня преград!