"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— И очень правильно, — похвалил ее Петя, и подтолкнул Элияху: «Давай мне корзинку».
— Мы со Степой пирогов напечем, — сказала девочка, шагая между ними, держа их за руки, — блинов нажарим, икры вон в кладовой цельная кадушка стоит.
— Степа с матушкой сейчас? — спросил Петя у сестры.
— Ага, — кивнула Марья и они втроем зашли в кремлевские ворота.
Окно земской избы было распахнуто и Федор, прислушавшись, чуть улыбнулся — со двора доносился нежный голос младшего сына.
— Вот так, матушка, — сказал Степа, — вы зерна кидайте, голуби и прилетят. Правильно, видите, как их много?
— Господи, бедное дитя, — подумал Федор. «Как плакал-то он, что, мол, матушка не узнает никого. И я его утешал, и Марья с Илюхой, ну, вроде прошло у него».
Минин взглянул на хмурое лицо мужчины и чуть не выругался вслух: «Голуби! Навязали блаженную на нашу голову, ну что бы ей стоило сдохнуть, по дороге где-нибудь, вона, — здоровые мужики с этой смутой погибают, а она — жива и невредима. Дочка бы ладно, сие не препятствие, а вот юродивая эта…»
— Федор Петрович, — устало сказал князь Пожарский, — хоша к любому иерею пойдите, хоша к патриарху Гермогену, дак он вам скажет — ежели супруг разумом помутился, святая церковь второбрачие разрешает. Лизавету Петровну пострижем — здесь же, в Зачатьевском монастыре, и венчайтесь с Ксенией Борисовной. Ну, хотите, в Лавру съездим, к архимандриту Дионисию, хоша и опасно это, все же, — пусть он вам личное разрешение на венчание выпишет, раз Гермоген в темнице.
Федор все молчал, глядя из окошка на жену, — она сидела на ступенях крыльца, в новом, красивом шелковом сарафане, в синем, расшитом серебряными узорами платочке, и, подставив спокойное лицо осеннему солнцу, — улыбалась. Голуби — белые, серые, — толпились у ее ног — в сафьяновых, маленьких, расшитых бирюзой туфлях.
Степа сидел рядом с мешочком зерна и что-то тихо говорил матери, держа ее за руку.
— Ну какая она мать, какая жена, Федор Петрович? — вздохнул Минин. «Сами же видите — нет в ней разума, и не вернется более…»
Мужчина поднялся, задевая рыжей головой потолок избы, и, коротко взглянув на Минина, сказав: «А сие только Господу Богу решать, Кузьма Семенович, — хлопнул дверью так, что затрещала притолока.
— Кузьма Семенович, — Пожарский повертел пальцами, — вы ведь человек местный, знаете тут, кого надо.
— Знаю, — согласился Минин, и, зорко взглянув на князя, шепнул, оглянувшись на дверь:
«Однако сие ж грех, Дмитрий Михайлович».
Пожарский погладил русую бороду и улыбнулся: «А мы все так обделаем, Кузьма Семенович, что, окромя нее, — он кивнул на двор, — никого и не тронем. В конце концов, — он вздохнул, — это же все равно, что котенка утопить, — ни разума в ней нет, ничего. Господь нас простит, — Пожарский перекрестился, — не заради себя ведь стараемся, заради народа нашего.
— Я тогда поговорю кое с кем, — Минин откинулся к бревенчатой стене, — люди надежные, свои.
Сии снадобья, конечно, золота стоят, однако, — он поиграл бровями, — на такое я и своей мошны не пожалею, Дмитрий Михайлович.
— Я — тако же, — сказал Пожарский и пожал ему руку.
Федор застегнул на шее жены нитку жемчуга, и, осторожно повернув ее, полюбовавшись, сказал: «Петя, помоги матери в возок сесть, я сейчас».
Старший сын вывел Лизу из светелки, а Федор, похлопав себя по карманам, пробормотал:
«Ну, вроде ничего не забыл».
— Так, — сказал он, выйдя в крестовую горницу, оглядывая детей, — мы скоро вернемся. Без меня тут не баловать, Петька с ополчением, ты, Степан — рисуешь, Илюха — в банях, а Марья — на хозяйстве. Поняли? По городу без дела не болтайтесь.
— Хорошо, батюшка, — робко сказала Марья и, чуть покраснев, спросила: «А куда вы с матушкой едете?»
— По делам, — коротко ответил Федор, выходя на крыльцо, проверяя упряжь невидного возка, запряженного буланым, невысоким коньком. «Все в седле и в седле, — вдруг подумал он, — заодно хоша вспомню, как с возком управляться».
Он заглянул внутрь — Лиза спокойно сидела, глядя впереди себя, сложив руки на коленях.
«Господи, помоги, — подумал мужчина, и, поцеловав детей, перекрестив их — сел на козлы.
Степа проводил глазами удаляющийся возок, и тихо сказал старшему брату: «Сейчас бы и обделать то дело, с Балахной, раз батюшка уехал».
— Нет, — покачал головой Петя, — не могу я так. Я, как на лицо его смотрю, — не могу, Степа. У него и так боли сейчас — через край сердца переливается, незачем к ней еще добавлять.
Пойду, — он положил руку на свою саблю, — с ратниками позанимаюсь.
Степа посмотрел ему вслед, и, повернувшись к Элияху и Марье, велел: «А ну пошли, сейчас я вас вдвоем нарисую, хоша память останется, как ты, Илюха, уедешь».
Марья опустила синие глаза, и, ковыряя носком туфли ступеньку, спросила: «А когда ты в Краков? Скоро?»
Элияху рассмеялся и потрепал ее по густым косам: «Не бойся, раньше, чем у вас тут мир не настанет — твой батюшка меня не отпустит».
Девочка накрутила на тонкий пальчик кончик косы, и, ничего не ответив, — вздохнула.
Возок проехал по Ильинской улице, и, свернув на разбитую, широкую дорогу, что вела на восток — затерялся среди полей. Вдалеке, над бескрайним, темным лесом уже поднимались слабые, звезды, над сжатой, сухой травой порхали птицы. Федор, оглянувшись, увидел, как заходит солнце над Волгой — огненным, пылающим шаром.
Он подстегнул коня и возок, въехав на лесную тропинку — исчез меж высоких елей. Где-то поблизости, с болот, тоскливо, протяжно кричала выпь.
Федор подбросил в каменку еще дров и улыбнулся — жар был ровным, закопченные стены черной бани, стоявшей на берегу лесного озера, пылали теплом. «Еще тем годом мы ее с Петькой срубили, да, — мужчина потянулся и, выйдя в предбанник, открыв дверь, встал на пороге.