"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Федор полюбовался нежным, красивым лицом юноши. «Как же этого ученика синьора Леонардо звали? Больтраффио, да. Святой Себастьян его — одно лицо со Степой, и волосы такие же, рыже-золотые».
— А ты не говори, — Федор улыбнулся. «Ты парень большой, шестнадцати годов, сам разберешься — что к чему. Как приедем в Италию — сам жить будешь, ну, там и поймешь — что тебе по душе-то».
— Я уже понял, — тихо ответил сын, и Федор, взглянув в его лазоревые глаза, ответил: «Ну и хорошо, Степа».
Марья сидела на постели, скрестив ноги, теребя косу. «Ты меня не ругай, — сказала она хмуро, избегая взгляда Элияху. «Я думала, так лучше будет, я еще с того года серебро откладываю».
— Лучше, — он посмотрел на смущенное лицо девочки, и, поднявшись, пройдясь по горнице, повторил: «Лучше. А то, что батюшка и матушка тебя бы лишились — это как?»
— А то, что Аврааму Господь заповедовал из дома родителей уйти — это как? — дерзко спросила Марья.
— Язык свой прикуси, — посоветовал ей юноша. «Сказано: «Почитай отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле». И вообще, — Элияху вздохнул, и устало потянулся, — тебе девять лет, это у тебя, — он помедлил, — пройдет.
— Ничего у меня не пройдет, — зло, шипяще отозвалась Марья. «Твой же дедушка, Никита Судаков — у него не прошло! И ты мне сам говорил про мужа твоей тети, ну, Эстер — что он тоже стал евреем».
— Ему за пятьдесят было, — Элияху присел на скамеечку у кровати и велел: «А ну не хлюпай носом. Бежать — никуда ты не убежишь, я за этим присмотрю, а в Кракове, — он пожал плечами, — ну, поговори с моим отцом, только он тебе, то же самое скажет, что и я — не для тебя это».
Марья вскочила с кровати, и, выпрямившись, как струна, вскинув голову, ответила: «А сие не тебе решать, Элияху Горовиц, и не отцу твоему, а только лишь Богу Единому. И все, хватит об этом, — она со значением взглянула в сторону двери. «Ночь на дворе, спать пора».
— Марья, — он помялся, — я ведь не хотел тебя обидеть…Просто тебе тяжело будет, совсем одной, вот и все.
— Справлюсь, — она сморщила изящный носик. «Я что решила, то и делаю, Элияху. А ты, — алые губы улыбнулись, — езжай в свою Падую, может быть, и встретимся когда-нибудь. Я все равно, — синие глаза заблестели холодом, — как вырасту, так в Святую Землю отправлюсь, сего тогда мне никто запретить не сможет. Вот, — она отвернулась к окну, и Элияху, окинув взглядом горницу, подумал: «Смотри-ка, иконы даже убрала. Только Писание на столе, и все. И крест, наверняка, не носит».
— Ношу, — услышал он холодный, звонкий голос. «А то матушка спрашивать будет. Ты и сам, — она рассмеялась, — носишь».
— Это тут, — юноша понял, что покраснел. «Как приеду в Краков — сразу сниму».
— Вот и я тоже, — она все стояла, глядя на купола Крестовоздвиженского монастыря.
«Спокойной ночи, Элияху».
— Спокойной ночи, Марья, — вздохнул он и неслышно закрыл дверь.
Федор налил себе и сыну кваса и сказал, бросив большие руки на бархатную скатерть, что покрывала стол в крестовой палате: «Ты же, Петька, наверное, думаешь — сердца у меня нет?»
Юноша смешался и что-то пробормотал. «Хорошо, что я письмо бабушке не начал еще, — подумал Петя, — а так бы пришлось ему говорить, не дело это — такие вещи от батюшки скрывать».
— Так вот, — Федор выпил кваса, — есть оно у меня. Только вот… — он оглянулся на закрытую дверь. Усадьба спала, на дворе перекликались сторожа и Петя, посмотрев на отца, — палата была освещена единой свечой, сказал: «Вы не беспокойтесь, батюшка, я Марьюшке ничего не говорил, не знает она…»
— А придется, — мрачно отозвался отец. «Ну да Марья Ивановна у тебя девка умная, поймет.
Так что, — Федор чуть улыбнулся, — все сие дело на вас, Петя, сваливается. Справитесь?»
Юноша вспомнил лазоревые глаза жены, и ее ласковый шепот: «Да я все понимаю, Петруша, ты езжай, куда государь посылает, а я тут ждать буду, так сладко, когда ты возвращаешься…»
— Петька! — резко сказал отец. «А ну слушай меня!».
Петя густо покраснел и торопливо ответил: «Мы все, что надо — сделаем, батюшка, и в тайности, не волнуйтесь, только вот как это обставить…».
— Как обставить, — Федор потянулся мощным телом, — это я тебе расскажу. Сие дело дерзкое и опасное, но, ежели удастся, — он откинулся на отчаянно заскрипевшую спинку большого кресла, — то сего мальчика мы спасем. Иван, говоришь?
— Иван, — кивнул Петя.
Мужчина на мгновение закрыл глаза: «Мне же снился он, да. Колыбель с шапкой Мономаха, пустая, и младенец на виселице. Иван Федорович. Ну, нет, не бывать этому».
— Слушай, и не перебивай, — наконец, сказал Федор, и, выпив еще кваса — стал говорить.
Во дворе Новодевичьего монастыря было тихо, белые, мощные стены едва золотились под рассветным солнцем.
Федор отдал коня трудникам и, перекрестившись, сказал игуменье, что встречала его у ворот: «Мать государя Михаила Федоровича, инокиня Марфа, грамотцу для инокини Ольги прислала, и также икону — святых Бориса и Глеба. Встала уже инокиня Ольга-то?»
— Она у нас ранняя пташка, Федор Петрович, — улыбнулась монахиня. «Спасибо, что стены-то нам восстановили, а то с этой смутой, то Заруцкий нас осаждал, то поляки, хорошо хоть, не разграбили еще обитель-то».
— Ну, — сказал Федор, проходя вслед за игуменьей во внутренние ворота, на чистый, выметенный двор, — зато сейчас только богатеть будете, царь Михаил Федорович, как до Москвы доберется, он непременно к вам, на богомолье приедет, обещался. Вы там посмотрите, чтобы никто не мешал нам, хорошо, мне еще грамотцы для инокини Ольги передать надо, от государя и матери его, — обернулся он к игуменье.
— Ну конечно, Федор Петрович, — ахнула та. «Как вы наш вкладчик, человек благочестивый, богобоязненный, — идите, конечно, я сама прослежу».
— Вот и славно, — подумал Федор, шагая в каменный, прохладный коридор. Он, на мгновение, приостановился, вдохнув запах ладана, и вспомнил тихий, зеленый лес, журчание ручья и ее темные, прозрачные глаза.
Он положил руку на кинжал, и, нагнув голову, шагнул в просторную, светлую келью, затворив за собой дверь, наложив на нее засов.
— Умерла, — подумала Ксения, опустив руки, отложив атласный мешочек с кормом для щегла.