"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Лиза нагнулась, и, вдыхая запахи цветов и трав, вдруг подумала: «Господи, все кончилось.
Спасибо тебе, Господи. Надо для пани Мирьям еще подарок выбрать, хотя то, что они для нас сделали — сие ничем не измеришь. Ну, все равно, — она закрыла глаза, чувствуя, как сладко кружится голова, — надо».
— Эссенцию вербены, — твердо сказала Лиза, — мыло миндальное, пасту миндальную для рук и еще, — она указала на флакон, — эссенцию лаванды. Это в подарок, для подруги моей, она тут, в Кракове живет. И еще, — женщина задумалась, и шепнула что-то торговке на ухо.
— Есть, конечно, — ответила та, потянувшись за отделанной эмалью коробочкой. «Бальзам отличный, у меня его все больше дам берет, — женщина улыбнулась. «Знаете, турки хоть и нехристи, но у них в гаремах, говорят, женщины очень ухожены, ну, да у нас теперь тоже, — торговка вздохнула, — и мыться стали, а не только себя духами поливать, как во времена родителей наших».
— Вы тогда запакуйте все и отправьте на постоялый двор пана Анджея, что у аббатства братьев-доминиканцев, — распорядилась Лиза. «Пан Теодор Корвино и семья, — она потянулась за бархатным мешочком с золотом и расплатилась с торговкой.
Опустив руки по запястье в тонкие, брюссельские кружева, Лиза глубоко, счастливо вздохнула и сказала: «Две длинные сорочки, и три — короткие. Ну и носовые платки, конечно».
Когда она вышла в переднюю, Марья сидела в кресле, поставив ногу на деревянную скамеечку. «Пани, — обувщик поднял голову, — вас-то мы и ждали. Туфли на каблуке сделаем, как сейчас носят, и украсим розами из кружев».
Лиза опустилась рядом с дочерью, и, шепнула ей: «Ты что такая хмурая?»
Марья скосила на мать синие, большие глаза и вдруг улыбнулась: «Ничего я не хмурая, просто волнуюсь, все-таки четыре года пани Мирьям и ее мужа не видела. А где батюшка?»
— Оставил Степу в Мариацком костеле, а сам с Петей пошел серебро выбирать, в подарок Горовицам, — тихо ответила мать. «Хочешь, потом в книжную лавку зайдем, я у Суконных рядов видела большую».
— Угу, — кивнула Марья, и, улыбнувшись, поцеловав мать в щеку, твердо сказала себе: «Вот сегодня с равом Хаимом и поговорю. А потом с батюшкой и матушкой. Они хорошие, поймут».
Федор разлил по стаканам водку и усмехнулся: «А, вот и бигос. Ты ешь, Петька, все-таки нагулялись мы с тобой по лавкам порядочно».
— Очень красивые подсвечники, — Петя подвинул себе тарелку, и вдруг сказал, подняв серые глаза: «А мне же отсюда — прямо в Варшаву батюшка, ко двору этого Сигизмунда Вазы.
Боюсь, не заключим мы сейчас перемирие».
— Не заключите, — согласился Федор. «Уж больно много поляки хотят, — Смоленск, Чернигов и Северск. Но хотя бы пусть тело Василия Ивановича вернут, не дело это — человеку на чужбине лежать».
Петя помолчал и тихо спросил: «А вы, батюшка?»
— Ах, Петька, Петька, — отец потрепал его по рыжим кудрям, — кабы у нас, на Москве, можно было, как здесь строить, кабы Степану можно было не только иконы рисовать — разве бы я уехал? А ты не грусти, как то дело, — отец поднял бровь, — закончите с Марьей, то в Новых Холмогорах и свидимся. Внука мне покажешь, ну, — отец усмехнулся, — или внучку».
Петя, на мгновение, взял огромную, жесткую руку отца и прижался к ней щекой. Когда они уже выходили на улицу, Федор, остановив сына, тихо сказал: «И помни — то, что мы с матерью твоей в сторожке оставили, то — на день черный, ну, да будем надеяться, не настанет он».
Петя посмотрел на яркое, полуденное солнце, на голубей, что толкались по булыжникам Рыночной площади, и, положив руку на саблю, кивнул: «Не настанет, батюшка».
— Давай, — подогнал его отец, — нам еще к портному надо, и помыться я хочу, хоть и нету тут бань, а все равно, — Федор потянулся, — эти ванные — тоже хорошо. И ты, — он потрепал сына по плечу, — Марьюшке не забудь привезти кружев там всяких, ожерелий, тканей. Жену баловать надо, — мужчина ласково улыбнулся, и, засунув руки в карманы бархатного, отделанного серебряным шитьем кафтана — постоял несколько мгновений, любуясь башнями Мариацкого костела, слушая нежные голоса птиц.
— Какая хорошенькая, пани Мирьям, — Лиза склонилась над колыбелью. «Завтра ее называть будете, я же помню, как Элишева родилась — в синагоге вы это делаете, да?»
Мирьям кивнула и, взяв Лизу за руку, оглянувшись на дверь, шепнула: «А что за жена у пана Петра, пани Эльжбета?»
— Очень славная, Мария ее зовут. Двоюродная сестра государя нашего. Семнадцать лет ей, — Лиза вдруг раскрыла объятья и Мирьям, нырнув в них, вдохнув запах вербены, тихо сказала:
«Да как мне благодарить-то вас, пани Эльжбета? Господи, какой мальчик красивый, и взрослый уже совсем».
Лиза покачала женщину и мягко ответила: «А мне вас как благодарить, что вы Элияху с нами отправили, плоть и кровь свою? Он же пана Теодора спас, на Москве, как ранили его. Не надо, не надо, пани Мирьям, — она стерла слезу с белой щеки, — давайте, девочку покормим, и за стол уже нас зовите».
Женщины устроились рядом в большом кресле и Мирьям рассмеялась: «Двадцать лет прошло, пани Эльжбета, а мы с вами все такие же — худенькие».
Лиза ласково прикоснулась к голове девочки и ответила: «А мы с вами друг другу писать будем, пани Мирьям, как раньше. Из Амстердама вам напишу, а потом — из Венеции. Может, и в гости к нам когда-нибудь приедете, или мы — к вам».
Мирьям взяла ее руку и женщины, слушая дыхание ребенка, обнявшись, взглянули в окно — туда, где на крыше соседнего дома устраивались на ночлег освещенные закатным солнцем, белые голуби.
В дверь тихонько постучали и юношеский голос спросил: «Мама, накрывать на стол? Отец повел пана Теодора синагоги наши посмотреть, скоро вернуться должны».
— Конечно, Элияху, — отозвалась Мирьям, а Лиза добавила: «Пусть Степа с Марьей тебе помогут, можно же им?».
— И остальные тоже, — строго велела Мирьям. «Пусть Меир проследит, чтобы все переоделись, я сейчас спущусь и свечи зажгу». Она повернулась к Лизе и вдруг улыбнулась:
«Помните, как я вас щуку учила делать, пани Эльжбета?»
— Я ее до сих пор готовлю, — Лиза взяла заснувшую девочку и, положив ее в колыбель, посмотрев на милое, спокойное личико, сказала про себя: «Будь счастлива».
Марья смотрела на огоньки свечей и вдруг, обведя глазами стол, подумала: «Господи, у меня двое старших братьев, а тут — четырнадцать. Когда я вырасту, у меня тоже будет много детей. Так хорошо, так спокойно, — она поймала взгляд матери и, улыбнувшись, посадив себе на колени маленького Арье, сказала: «Сейчас я тебе мясо разрежу и покормлю тебя».