"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Вот сейчас поздороваюсь с мамой, — Элияху наклонился и поцеловал мать в лоб, — сестренку увижу, и пойду на кухню.
— В столовую, — строго велела Мирьям. «Еще чего не хватало, — чтобы мой старший сын ел на кухне». Она покачала просыпающуюся дочь — та открыла туманные, голубовато-серые глазки, и, посмотрев на склонившихся над ней мужчин, — захныкала.
— Я сейчас ее покормлю, — сказала Мирьям, — и спущусь. Готовить надо, раз у нас гости сегодня.
— Да там, в кладовой…, - попытался сказать рав Хаим.
— Отправь Меира к мяснику, — распорядилась Мирьям, — а хлеб я сама испеку. Как это — гостям остатки подавать, тем более — таким. Все, — она стала расстегивать платье, — идите, я скоро.
Дверь закрылась, и Мирьям, дав дочери грудь, глядя в окно, на красные, черепичные крыши Казимежа, одними губами прошептала: «Господи, велика милость твоя. Сына своего увижу — хоть так, ненадолго. Элияху сказал — и женился он уже. Господи, двадцать лет ему, как раз, сейчас».
Она застыла, чуть покачиваясь, гладя девочку по голове. «И пан Теодор здесь, — подумала Мирьям. «Господи, дай мне сил на него посмотреть — в последний раз. А пани Эльжбета оправилась, — женщина глубоко вздохнула, и, уложив дочь в колыбель, что стояла у кровати, грустно сказала:
— Все равно — Элияху сказал, что сразу в Амстердам поедет, чтобы до праздников успеть. Ну, ничего, это недалеко, и писать можно. Да и в семье мальчик будет жить, у родственников. Не страшно, — Мирьям поправила бумажные амулеты, что были привязаны к колыбели, и, плотнее завязав платок — быстро спустилась на кухню.
Он стоял, закинув голову назад, открыв рот. Огромный алтарь золоченого дерева возвышался перед ним, своды собора уходили далеко вверх, и юноша, наконец, перекрестившись, преклонив колени, прошептал: «Не верю, нет, такого не бывает».
— Троицкая церковь, — вспомнил Степа. «Господи, думал ли я, что такая красота есть еще на свете. Невозможно, невозможно, — он порылся в кармане кафтана и, достав маленькую тетрадь, оглянувшись вокруг, стал набрасывать фигуру Иисуса, что была в центре алтаря.
— Какой мастер, — подумал Степа. «Господи, да мне до сего — еще шагать и шагать. Батюшка говорил — он, когда во Флоренцию приезжал, целыми днями статуи рисовал. Вот и я так же буду. Только мы сначала в Амстердам поедем, Элияху до его родственников проводим, и оттуда уже — письмо бабушке отправим. Батюшка мне хочет этот замок показать, где он ребенком жил, он там, недалеко от Амстердама».
Он, прищурившись, рисовал терновый венец на голове Иисуса, когда услышал сзади мягкий голос: «Вы простите, пан, что я подглядываю, но вы такой искусный живописец…
Степа покраснел и подумал: «Хорошо, что я польский вспомнил, да и матушка с нами занимается — французским языком и итальянским».
— Ну что вы, — ответил он, — что вы, пан, я только ученик…
— Я тоже, — Степа поднялся с колен и протянул руку говорившему — юноше чуть старше его, высокому, в запачканном красками кафтане. «Пан Вольдемар, — тот зарделся, и, встряхнув русоволосой головой, сказал: «Вы, наверное, недавно в Кракове…, Сейчас много людей с Москвы приехало, я слышу, что вы оттуда».
— Оттуда, — смешливо согласился Степа. «Пан Стефан меня зовут. А вы тоже художник, пан Вольдемар?»
— Ученик, — тот махнул рукой. «Я у отца своего занимаюсь, ну, да, впрочем, он скоро обещал меня в Вену отправить, там у него знакомые при дворе. А вы, пан Стефан, надолго в Кракове?»
— Проездом, — Степан спрятал свою тетрадь с карандашом, и вдруг рассмеялся: «Пан Вольдемар, а вы мне не покажете город? Матушка моя тут была, и сестра тоже, ну, да они не помнят ничего. Мне еще нескоро на постоялый двор возвращаться, — юноша взглянул на утреннее солнце за окном.
Поляк нежно покраснел и пробормотал: «Я с удовольствием, пан Стефан…»
Когда они вышли на Рыночную площадь, Степа порылся в кармане, и, бросив голубям зерен, подставил нежную, изящную ладонь. Белый голубь взлетел на его руку, и юноша, обернувшись к Вольдемару, подняв тонкую, темную бровь, — лукаво улыбнулся.
— Я бы вас так написал, пан Стефан, — отчаянно сказал поляк. «Вот так, с голубем, и чтобы солнце в волосах играло, как огонь».
Птица, затрепетав крыльями, ушла в наполненное теплом, небо, и Степа, следя за ней глазами, спросил: «А у вас же, пан Вольдемар, наверняка и своя мастерская есть, вы ведь старше меня, мне и семнадцати не было».
— Мне девятнадцать, — юноша все смотрел на него, и, потом, спохватившись, сказал: «Да, есть, конечно, пан Стефан…
— Ну, — Степа отряхнул руки, все еще улыбаясь, — так я вам потом смогу позировать, пан Вольдемар. Ну, после того, как мы с вами прогуляемся. Пойдемте, — он кивнул на Суконные ряды, — будете моим проводником.
— Конечно, — ответил поляк, все еще не сводя с него глаз. «Конечно, пан Стефан».
На блестящем, отполированном паркете валялись обрезки атласа. Лиза посмотрела на ткани, что были разложены перед ней, и сказала портнихе: «Вот этот шелк, сапфировый, и к нему — кружево, темного золота. Сейчас же корсеты с глубоким вырезом шьют, да?
Портниха кивнула и умильно добавила: «С такой грудью, как у пани, да будет мне позволено сказать, грех закрывать вырез кружевами. Пустим по краю, а воротник я отдельный выкрою.
И рукава узкие сделаем, как положено. Подол разрежем, посередине, чтобы кружево на нижних юбках было видно. И чепцы я вам тоже сделаю, кружевные. А что с шубкой?
— Вот этот бархат, — Лиза показала на медный отрез. «И соболями подбейте, мы отсюда в Амстердам поедем, там хоть и не холодно, но сыро. И берет, к ней сделайте, с перьями».
Стукнула дверь, и дочь, появившись на пороге, сказала: «Там обувщик пришел, мерку снимать, кружевница с бельем, и еще одна дама — с притираниями и ароматическими эссенциями».
— Вы тогда, пани, — обернулась Лиза к портнихе, — пока измерьте пани Марию, — она указала на девочку, — ткани для нее мы потом выберем.
В боковой комнате, на большом столе черного дерева уже были расставлены серебряные флаконы и коробочки.
— Все итальянское, пани, — подняла бровь высокая, изящная женщина. «Прямо из Флоренции к нам везут».