"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Ну, — Федор прижал ее лицом к ветхой, потрепанной бумаге. «Бери и рви, или ты хочешь, чтобы я остальные пальцы тебе переломал? Калекой остаться хочешь? Я сие сделаю, ежели надо будет».
Ксения, раскачиваясь, широко открыв рот от боли, хватая воздух, скомкала рисунок и стала рвать его, — правой, здоровой рукой.
— Вот так, — он посмотрел на остатки, и, собрав их, — мокрые от слез, — засунул ей в рот.
«Прощай, и ежели я узнаю, мол, что-то еще ты супротив моей семьи задумала — труп твой в Москве-реке плавать будет».
Дверь хлопнула, и Ксения, сползя на ковер, корчась от боли, выплевывая искусанными в кровь губами бумагу — зарыдала в голос.
В избе было прибрано и пахло сушеными травами. Белая кошка, что лежала на печи, изящно потянулась, и спрыгнула на дощатые половицы. Высокая, пожилая женщина в черном опашене и таком же черном платке, наклонившись, погладила ее и недовольно сказала:
«Ночью, зачем приезжать, боярин? Изба у меня на отшибе стоит, страшно».
— А вы не бойтесь, Агафья Егоровна, — он улыбнулся и знахарка подумала: «Вот же вымахал, прости Господи. Вершков пятнадцать, ладони — ровно лопаты, кулаки — с голову человеческую. Однако и такому яд занадобился, как я посмотрю».
— Когда мог, тогда и приехал, — боярин почесал в рыжей бороде. «Опять же, сие дело тайное».
— У меня других не бывает, — буркнула травница. «Однако, сей сбор, что просите вы — это дорого стоить будет, травы-то редкие, боярин».
Он поднялся, и, наклонившись, одним неуловимым движением приставил ей к спине кинжал.
«Я ведь знаю, Агафья Егоровна, — услышала она спокойный голос, — что вы и невинных людей вашими снадобьями пользуете, да так, что их в сыру землю вскорости зарывают. Так что ежели не хотите жизни лишиться, — давайте мне то, что прошу я, и быстрее».
Белая кошка озабоченно мяукнула, и Агафья тихо сказала: «Коли дам вам то, что нужно — отпустите?»
— А как же, — лениво согласился боярин. «Отпущу, и более вы меня не увидите. И я вас, — он усмехнулся, — тако же. Давайте, начинайте, — он подтолкнул ее кинжалом в спину.
— Взрослому али дитю давать будете? — деловито спросила Агафья, разложив перед собой холщовые мешочки. «Ежели дитю, три ложки, хватит, чтобы заснул и не просыпался более, никогда, а с двух ложек — сутки проспит, а то и больше. А взрослому — флягу небольшую».
— Да, — вспомнил Федор, — дядя Матвей же мне рассказывал, как ему в Разбойный Приказ питье принесли, перед казнью. Да такое хорошее, что он только на третьи сутки и очнулся, уже в кладовой, в усадьбе нашей. Ах, матушка, матушка — была б ты рядом, все легче было бы.
— Вот и все, — сказала травница, подвигая ему мешок. «Идите, боярин, дай Бог, не свидимся более».
— Не свидимся, — согласился Федор, и, спрятав травы, пригнув ее голову к столу — женщина даже не успела закричать, — вонзил кинжал ей в шею. Кровь хлынула густой, черной в свете свечи струей, и, кошка, брезгливо отряхнувшись, — выскользнула в сени.
Федор подождал, пока травница затихнет, и, достав из седельной сумы мешок с порохом — щедро посыпал им выметенный пол. Он взял свечу, и, выйдя в сени, — бросил ее в горницу.
Порох занялся сразу, и мужчина, усмехнувшись, увидел, как белая кошка, взобравшись на забор, следит расширенными, огромными глазами за пылающей избой.
Уже сталкивая лодку в реку, он обернулся — зарево видно было даже отсюда. Федор опустил руки в темную, прохладную воду, и, смыв с них кровь, перекрестившись, подумал: «Вот и все».
Эпилог
Краков, Царство Польское, август 1613 года
— Вы покричите, пани Мирьям, — ласково попросила акушерка. «И ложитесь уже, хватит вам расхаживать».
— Так легче, — женщина встряхнула замотанным шелковым платком головой, и, наклонившись над столом, упираясь в него руками, позвала: «Хаим!»
— Я тут, милая, — донеслось из-за двери. «Меир за детьми присматривает, не волнуйся.
Младшие спят уже. Может быть, воды тебе принести, я тут, за дверью, кувшин оставлю.
Жарко ведь».
Акушерка стерла пот с высокого, белого, без единой морщины лба, и сказала: «Принесите, пожалуйста, рав Горовиц, такая духота, даже вечером».
Она выскользнула за дверь, и, глядя в обеспокоенные, темные глаза, улыбнулась: «Да все хорошо идет, не волнуйтесь, все-таки семнадцатый ребенок, будет быстро».
— Быстро, — пробормотал Хаим Горовиц и вздохнул: «Все равно, я велел детям Псалмы читать, ну, на всякий случай».
— Не помешает, — согласилась акушерка и сказала: «Вы зайдите, трогать ее вам нельзя уже, но хоть так — ей легче будет. Я сама на кухню спущусь».
Он остановился у двери, и, как всегда, подумал: «Господи, какая она красавица. Как я ее люблю».
— Что там, — тяжело дыша, сказала Мирьям, — со сватами нашими? Договорились вы о приданом? Так неудобно, что у меня схватки за столом начались, я, конечно, извинилась, но все равно…
— Договорились, конечно, — кивнул Хаим. «Тот дом, что они за Ривкой дают — рав Шмуэль сказал, что как раз после праздников его отделывать закончат, можно будет туда мебель перевозить, белье постельное, серебро…, А на Хануку пусть венчаются».
— Хорошо, — Мирьям все стояла, опираясь на стол. «Хаим… — она закусила губу, — оттуда, — женщина махнула рукой в сторону окна, — ничего не было?»
Он покачал головой и ответил: «Нет. Уже и не надо ждать, Мирьям».
Жена стукнула кулаком по столу, — сильно, — и рав Горовиц вздрогнул. «Это, — четко, раздельно сказала Мирьям, — мой сын, Хаим. Я буду его ждать столько, сколько надо. Хоть, — она прервалась и застонала, прижавшись щекой к столу, — всю жизнь».
— Конечно, конечно, милая, — торопливо сказал муж. «Ты только не волнуйся, пожалуйста, ты же рожаешь».