"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Она пила при жизни, — сказал юноша, — от этого и умерла, наверное.
— Умерла она от того, что пьяной поскользнулась в луже навоза и разбила себе затылок о булыжники, — сварливо сказал старик, — но, в общем, ты недалек от истины. Когда будешь вскрывать эмбрион, не забудь сверяться с моим трудом De formato foetu. Пойдем, Уильям, — он вымыл руки в тазу, — нам там обед накрыли, у меня в кабинете.
— Я, — сказал Гарвей старику, почти неслышно, когда они уже выходили из высоких дверей зала, — всегда придерживался того мнения, что женатый врач никогда не сможет стать истинным ученым. А у них, — он махнул рукой в сторону анатомического театра, — неженатых не бывает. Вот посмотрите на себя, на меня…
— На тебя, — Фабриций остановился и усмехнулся, вздернув изящную, седую голову вверх, — мне смотреть нечего, тебе тридцать шесть, ты юнец еще. А я, — он толкнул дверь кабинета с медной, искусной гравировки табличкой: «Dr Hieronymi Fabricius» — сейчас допишу: «Opera chirurgicа», и уйду в отставку. Адриан меня сменит, ван ден Шпигель. А этот, — он вздохнул и осмотрел накрытый стол, — у него невеста есть, в Амстердаме. Через четыре года женятся.
— Двадцать три ему будет, — хмыкнул Гарвей, отодвигая кресло для своего наставника. «Хотя Иосиф Мендес де Кардозо и выпустил книгу, но все равно — он усмехнулся, — это практический труд. Что еще от него ожидать, он принимает роды и лечит колики у младенцев? И этот тоже — станет обычным врачом».
Старик разлил рубиновое вино в серебряные бокалы, и, взяв свой в крепкую, уверенную руку, сказал: «Медицина, дорогой мой Уильям, как раз и держится — на обычных врачах. А мальчик этот, — Фабриций вдруг нежно, ласково улыбнулся, — у него столько за спиной, что я бы ему и сейчас диплом выдал, да не могу. Ну, давай, — он кивнул на большое блюдо с мясом, — после обеда займемся трахеотомией, я тут кое-что новое придумал.
Гарвей вдруг замер и сказал: «Я тоже. Помните, то письмо о системе кровообращения, что я вам посылал?»
— Наши косные и тупологовые ученые, — Фабриций точными, изящными движениями резал мясо, — тебя распнут, Уильям. Гален же сказал — кровь образуется в печени из пищи и движется по венам в органы. А кто ты такой, — старик лукаво улыбнулся, — чтобы спорить с Галеном?
— Гарвей, — сказал англичанин, вскинув упрямый, твердый подбородок, — Уильям Гарвей.
— Овцу я тебе дам, — после долгого молчания заметил старик. «Живую. Покажешь мне все. И возьмем юношу Горовица в подручные, он умеет держать язык за зубами, не зря, — старик расхохотался, — он лекарем при бандитах состоял. Он уезжает сегодня, так что ешь быстрее и пойдем».
— Я только начал, — подумал Гарвей и улыбнулся — Фабриций сидел, прикрыв морщинистые веки, постукивая длинными пальцами по столу, и, вдруг, сорвавшись с места, принеся тетрадь и чернильницу, пробормотал: «Ненавижу терять время».
Он начертил, — Гарвей искоса взглянул на лист, — схему вертикальной трахеотомии, и, захлопнув тетрадь, поторопил его: «Все, тебе еще практиковаться в этом надо, никто, кроме меня, в Европе такого делать не умеет».
Элияху поднял голову от своих записей, и, чуть покраснев, сказал: «Я все разложил и зарисовал, вот».
— Иди, поешь, — велел Фабриций, — а потом приведи сюда живую овцу, рынок еще не разъехался. Деньги у меня в кабинете лежат, ты знаешь, где.
— Овцу? — непонимающе спросил Элияху, вытирая руки.
— Животное, — сочно сказал Фабриций, берясь за тончайший стальной нож. «С копытами, и шерстью. Оно блеет. Сторожам скажешь, что я разрешил. И быстро, за тобой же на закате родня заезжает, теперь только в сентябре увидимся».
— Конечно, — закивал юноша, и, сняв передник, — выбежал из театра.
— Бери эмбрион, — скомандовал Фабриций, зажав в зубах серебряную трубочку, — с детьми — всегда сложнее.
Гарвей уложил выпотрошенный трупик удобнее, и, не отрывая глаз от рук учителя, вдруг подумал: «Я все ему докажу. Докажу, что кровь в теле постоянно циркулирует по сосудам. И пусть потом смеются. Я знаю, что я прав».
Элияху сидел у мраморного пьедестала статуи кондотьера Гаттамелатты. В базилике Иль Санто били к вечерне, над площадью разливались лучи заходящего солнца. Он подпер подбородок кулаком, и, глядя на заполненную студентами площадь, вдруг подумал:
«Хорошо, что Фабриций разрешил рассказать дяде Иосифу об этом опыте с овцой. Значит, Гален был неправ, и Аристотель тоже».
Юноша порылся в своей старой, потрепанной кожаной суме, и, достав пачку конвертов, перетянутых бечевкой, развернул письмо.
Она заговорила с ним — маленькая, прямая, с гордо откинутой назад головой.
— Здравствуй, Элияху Горовиц, — читал он ровные, изящные строки, — занятия у меня идут хорошо, тетя Мирьям меня хвалит, говорит, что у меня руки ловкие и аккуратные, ну, да ты и сам это знаешь. Авраам уже бойко читает, и дядя Иосиф его учит писать. Эстер уже стала разговаривать, ее пока не остановить — все время лепечет. Дедушка и бабушка Кардозо вздыхают, что ты, наверное, там похудел, обедая у чужих людей, и собираются тебя все лето откармливать. А я, — он вдруг увидел, как девочка улыбается, — собираюсь с тобой покататься на лодке, хотя бы один раз. Отдельно пишу список того, что нам надо привезти из Италии, так что по книжным лавкам тебе тоже придется побегать.
Элияху усмехнулся, и взглянул на стопку томиков рядом с ним. «Четыре года, — подумал он.
«Ну, совсем немного осталось».
Он услышал скрип колес и поднял голову. «Илья Никитич, — огромный, рыжеволосый мужчина спешился, и, улыбнувшись, сказал: «Ну, вот и мы. Багажа у тебя, я смотрю, совсем нет».
Элияху пожал ему руку, и, вскинув на плечо суму, рассмеялся: «Я ведь еду домой, Федор Петрович. Спят они уже? — юноша кивнул на карету.
Джованни высунул кудрявую голову из окна и шепотом сказал: «Мама Лиза спит. А зубы я чищу, утром и вечером».
— Ты вообще, — Элияху устроился на бархатной скамье, и взял его на колени, — у нас молодец, Джованни. Расскажешь мне, что вы с отцом строили?
Мальчик кивнул, и Федор, сев в седло, велел: «Трогаем!». Карета покатилась на запад, туда, где над крышами Падуи висела низкая, огненная полоса заката.
Лиза прошла мимо палаццо Спини, и, полюбовавшись изящной, гранитной колонной, что украшала улицу, остановилась напротив постоялого двора.
Темно-синий шелк платья шуршал по булыжникам улицы, было жарко, с полей, из-за реки Арно, тянуло сладким, нежным ароматом цветов. «Вот тут мама и родилась», — вдруг подумала женщина. «Только виллы, где она умерла, больше нет, перестроили. И того дома, о котором мне дядя Джованни рассказывал, где родители мои встречались — тоже. А правит здесь мой кузен, — он почувствовала, что улыбается, — великий герцог Козимо Медичи».