"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Мы тоже сюртуки снимем, не беспокойся, — усмехнулся Джон. Принюхавшись, он повернулся к Федору: "Утка по-китайски. У нас в Лондоне, есть два короля — король Георг и король специй. Второй — перед тобой, — он похлопал Питера по плечу: "Как уроки твои? Питер у нас русским занимается".
— Моя покойная жена была русская, — вздохнул мужчина, — и Майкл, сын мой — хочется, чтобы он ее язык знал. Ну и вообще — Питер развел руками, — для торговли это хорошо.
— Тогда будем говорить по-русски, хотя бы немного, — заметил Федор. "Я ведь тоже из России, меня Федор Петрович Воронцов-Вельяминов зовут. Я как раз тот инженер, что с вашим покойным другом работал, мистером Джованни".
— Никогда не видел, чтобы люди так бледнели, — подумал Федор. "Да что это с ним?"
— Ты проходи в столовую, Джон, — вежливо попросил Питер. Повернувшись к Федору, он сказал по-русски, с акцентом: "Пойдемте".
В кабинете горел камин. Над ним висел портрет очень красивой женщины в мужском костюме. "Я должен отдать вам это, — сказал Питер, все еще по-русски, наклонившись над своим столом.
Федор посмотрел на его ладонь. Он отступил к двери, не видя ничего перед собой, кроме зеленых, больших глаз Богородицы. "Она в красном углу у нас висела, в избе, — вспомнил мужчина. "Господи, да откуда он ее взял?".
— Я был женат на вашей жене, Федор Петрович, — услышал он тихий голос. Питер стоял, глядя куда-то вдаль. Федор, пошатнувшись, забрав у него икону, прошептал: "Ваш сын…"
— Я вам расскажу, — голос Питера надломился. "Потом, после ужина. Неудобно заставлять Джона ждать".
Он вышел. Федор, взглянув на образ у себя в руке, зло сказал: "Не верю! Быть такого не может!". Он поднял глаза и увидел бронзовые, свернутые узлом волосы женщины на портрете. "Господи, одно лицо с иконой, — понял Федор. Сжав зубы, он добавил: "Вот сейчас я все и узнаю".
Джон посмотрел через плечо на двери особняка Кроу. Расстегнув верхнюю пуговицу на сюртуке, он покрутил головой: "Господи, и бывает же такое. Хотя они оба взрослые, разумные люди, — поговорят спокойно".
Ночь была теплой и звездной, где-то скрипели колеса кареты. Джон, свернув на Брук-стрит, вдохнул запах влажной листвы — пока они сидели за ужином, прошел легкий дождь. На втором этаже пансиона по соседству с его домом были распахнуты окна, горели, переливались огоньки свечей. Он услышал нежный женский голос:
— Demain s'y fait beau, j'irons au grand-pere
C'est le beau p'tit bibi a mama
Dors, dors, dors, dors
Dors, dors, le bi-bi a mama, — пела женщина.
— Мама! — повторил ребенок. Она рассмеялась: "Спи, мой мальчик, поздно уже".
— Жасмин, что ли, расцвел, — подумал Джон. "Точно, цветы все еще в каплях. Какое лето хорошее в этом году". Он остановился и вскинул голову вверх, отведя ветвь рукой. Свечи потухли. Джон, вдруг, с горечью, вздохнул: "Мне всего тридцать восемь, я же не старик еще. Господи, да о чем это я, мне бы мальчика вырастить. Один он у меня остался".
Дома, на кухне, под фарфоровой тарелкой с холодной олениной лежала записка: "Ночью непременно захочешь есть".
Джон улыбнулся. Взяв подсвечник, он постучал в комнату к сыну. Джон прислушался — было тихо, и нажал на ручку двери. Юноша спал, уронив светловолосую голову на стол. Джон подошел ближе и осторожно вытащил из-под руки сына тетрадь. "Таким образом, — прочел он, — рабство необходимо признать той язвой современного общества, которая должна быть излечена немедленно и радикально".
— Папа! — юноша проснулся и потер глаза руками. "Что-то ты рано".
— Мистеру Теодору и Питеру надо было поговорить, — Джон присел на ручку кресла и мягко спросил: "Это для общества аболиционистов? Для того журнала, о котором ты мне говорил?"
Джон кивнул. Отец, глядя в светло-голубые глаза, задумчиво сказал: "Не люблю слова "радикально", уж больно мы в этой стране от него натерпелись, во время гражданской войны".
Жесткая складка легла на высоком лбу юноши. Он, забрав тетрадь, ответил: "А никак иначе нельзя, папа, ты уж прости".
Они помолчали. Сын, положив руку на пальцы отца, тихо проговорил: "Когда я закончу Кембридж, возьмешь меня к себе, папа. Я же знаю — ты все делаешь для того, чтобы наша страна жила в мире. А я, — Джон прервался и помолчал, — я теперь понял, что такое — война. Так что я тебе подойду, — он мимолетно, слабо улыбнулся.
— Возьму, конечно, — Джон поцеловал теплый висок. "Папа, — услышал он, — ты прости меня, пожалуйста, это я виноват, что так все получилось. Я не уследил за Джо…"
— Не надо, милый, — Джон обнял сына, — не надо, мой хороший. Это я виноват, не надо было мне надолго от вас уезжать. Ложись спать, у тебя же завтра в семь урок верховой езды.
Джон внезапно рассмеялся. "Хоть он и берейтор у его Величества, а все равно — это я его учу, папа. Он, правда, говорит, что так только дикари ездят. Я ему показал, как на скаку из лука стреляют. Работать пойдешь? — он прижался щекой к руке отца.
— Конечно, — Джон поцеловал его в лоб и поднялся. "Спасибо за мясо, сам жарил?"
— А как же, — сын проводил его до двери. Когда она закрылась, юноша уткнулся лицом в стену: "А ведь я ему так и не сказал о Гениси, — подумал Джон. "Да и что говорить, когда ее больше нет?"
Он вспомнил тонкие, смуглые, обнимавшие его руки и горячий шепот: "Теперь мы муж и жена, Джон, по-настоящему, навсегда".
— Навсегда, — повторил юноша. Заставив себя не плакать, сев к столу, он стал медленно, аккуратно очинять перо.
Наверху, в кабинете, Джон подставил подсвечник на стол. Раскрыв ставни, он присел на подоконник. Город спал, над шпилем церкви святого Георга висел тонкий, светлый леденец луны, цокали по брусчатке копыта лошадей. Джону, на мгновение, показалось, что откуда-то веет жасмином.