"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Она, — хмуро ответил мужчина. «Клялась, что дон Диего безопасен».
— Сантименты, — пробормотал Джованни. «Снимайтесь-ка вы с якоря, уважаемый сеньор. Кто-то из наших доставит вас в Панаму, а там уже на месте разберетесь. И вот что еще — мы можем зайти к вам в контору, не вызывая подозрения?».
— Вполне, — хмыкнул мужчина. «Я же таможенник, мало ли что у вас там с этими книгами».
— Покажете мне на карте, где этот залив, — велел Джованни. «Я хочу с Куэрво парой слов перемолвиться. Он же сам будет на барках?».
— Конечно, — улыбнулся мужчина. «Он же не только на море работает — на суше тоже мало кто с ним сравнится. Вы с ним хотите про эти караваны с рудников поговорить?».
— И про это тоже, — медленно ответил Джованни. «И про это тоже, дорогой сеньор».
— Ее мне уже не предупредить, — подумал Джованни, наблюдая за тем, как индейцы заносят книги в архиепископский дворец. «И вчера — его высокопреосвященство с меня глаз не спускал. Домой к ней приходить нельзя — там эта Мануэла, она меня запомнила. Господи, ну, может, повезет, может, Мендес окажется достойным человеком. Говорила же она, что ее муж — не предатель. Хотя уж если человек — трус, то это опасно, нельзя им доверять».
Он вздохнул и пошел в собор — начиналась обедня
— Ну, что у нас осталось? — архиепископ потянулся.
— Пробный оттиск книги этого самого Мендеса — с готовностью ответил дон Альфонсо.
«Чистая медицина, ваше высокопреосвященство, я просмотрел».
— Медицина тоже бывает разная, — сварливо сказал архиепископ. «Чего стоит хотя бы этот еретик Мигель Сервет, да сотрется имя его из памяти людской».
— Его сожгли протестанты, — безразлично заметил Джованни, и вдруг вспомнил библиотеку в женевском доме Кальвина и глухой, старческий голос своего наставника:
— Ну что ты от меня хочешь, Жан! Я ошибся — я тоже ошибаюсь. Я не хотел костра — я настаивал на том, чтобы Сервету отрубили голову. Меня за это, кстати, обвиняли в излишнем благодушии. Теперь, конечно, оглядываясь назад, я понимаю, что Кастеллио был прав, когда опубликовал свой памфлет: «Следует ли преследовать еретиков». Не надо было убивать Сервета, конечно».
— Вот только Кастеллио изгнали за этот памфлет со всех постов, и он сейчас зарабатывает на хлеб, обучая тупых купеческих сынков, а вы сидите здесь, — ядовито заметил Джованни.
— И как это он меня еще не выгнал тогда, молодого наглеца, — усмехнулся про себя ди Амальфи. «Возился со мной, занимался. Сколько ж мне лет было? Да, только восемнадцать исполнилось, я и не повенчался еще с Мари. Как это писал Кастеллио: «Убийство человека — это не защита религиозной доктрины, это просто убийство человека».
— И протестанты бывают на что-нибудь полезны, — заметил архиепископ, и трибунал — рассмеялся.
Джованни сомкнул пальцы и посмотрел на человека, что сидел перед ними. Красивое лицо Мендеса побледнело, темные, большие глаза оглядывали зал. Статуя Иисуса в терновом венце стояла рядом с большим, вымытым до блеска окном, за которым были видны красные черепичные крыши города. Забил колокол, и Мендес, вздрогнув — перекрестился.
— Дон Диего, — мягко сказал архиепископ, — вы знаете, почему вы здесь?
— Что-то с книгой? — откашлявшись, спросил Мендес. «Я все проверял, ваше высокопреосвященство, там все в соответствии с учением святой церкви. Но я могу переписать, если надо, я мог ошибиться…, не знать».
— С книгой все в порядке, — улыбнулся председатель трибунала. «Мы, конечно, не доктора, но ее вполне можно печатать».
— Спасибо, — Мендес выдохнул и Джованни увидел, как он успокаивается. «Я четыре года над ней работал, это большой труд, ваше высокопреосвященство, было бы жаль…»
— Мы хотели, — прервал его архиепископ, — дон Диего, поговорить с вами касательно вашей жены».
Джованни увидел, как Мендес испуганно сжался на скамье, и обреченно подумал: «Все. Я так и знал».
— Доньи Эстеллы? — спросил Мендес, слабым, еле слышным голосом. «А что с ней? Она уважаемая женщина, благочестивая».
— Вы знали, что она — конверсо? — резко, будто удар хлыста, прозвучал голос архиепископа.
— Не зажигай свечи, — сказал Давид злым шепотом, там, еще на Канарах, когда они ждали корабля в Панаму. «Это риск».
— Давид! — удивилась Эстер. «Да ты что! Я тихо, никто не заметит — как это так, это ведь заповедь. А если у нас сын родится — ты что, и обрезать его не собираешься?».
— Обрезать я могу его сам, — жестко ответил Давид. «Об этом никто не узнает. А свечи могут увидеть. Надо быть очень, очень осторожными, Эстер».
— Да ты, что, боишься, что ли? — удивилась жена.
Он ничего не ответил, но сейчас, глядя в спокойные глаза нового инквизитора — красивого, высокого мужчины лет сорока, Давид вдруг почувствовал страх — липкий, отвратительный, будто паутина, которую он видел в джунглях на севере, когда ездил туда за травами — огромная, натянутая среди деревьев.
С нее капала какая-то жидкость, собираясь в лужицы на примятой траве. Он, было, потянулся к ней, как почувствовал на плече руку индейца-проводника. «Смерть, — сказал тот, бесстрастно глядя на Давида.
Смерть, как там, в джунглях, была вокруг — стоило сделать неверный шаг, как его ждали пытки и костер.
Он так и сказал об этом Эстер, ночью, в постели, когда они только приехали в Лиму, и она ответила, вздохнув, погладив его по голове, — будто мать:
— Есть страх, а есть честь и долг, Давид. Мою мать столкнули с моста под лед, потому что она отказалась креститься. Меня спас незнакомый человек, русский — он прятал меня, кормил, ты думаешь, ему было не страшно? Надо просто быть человеком — тогда бояться нечего».
— Знали? — повторил архиепископ, и Давид, сам не понимая, что делает, сполз со скамьи и встал на колени, ощутив могильный, зябкий холод каменных плит.
— Простите меня, — сказал он, дрожащими губами. «Я все расскажу, все. Простите».
— Сейчас этот мерзавец, спасая свою шкуру, предаст девочку, и она пойдет на костер, — бессильно подумал Джованни. «И мы ничего не сможем сделать».
Мужчина говорил, оглядываясь, прерываясь, облизывая губы, а Джованни все смотрел на него — бесстрастно, будто желая запомнить его лицо — на всю жизнь.