"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Матвей сполз вниз, закрыв лицо руками, и на мгновение застыл так, чуть раскачиваясь, закусив губу. «Митька, — пробормотал он, — Господи, Митька. Ну что же мне делать, Господи?».
Он стоял на пороге и, молча, смотрел на жену и сына. Мальчик, прижавшись губами к уху Вероники, что-то ей рассказывал — быстро, горячо. Та рассмеялась и, пощекотав Джованни, ответила: «Только это был не наш котик, он просто иногда заходил — в гости. Он у соседей жил, снизу»
— Джон, — тихо, нежно сказал мужчина. «Здравствуй, сыночек».
Мальчик оторвался от матери и Джон увидел перед собой — себя, девятилетнего. «Только волосы темные, — мимолетно подумал он. «Господи, ну как же мне благодарить их всех — Питера, Мэтью, — как благодарить?».
— Папа? — светло-голубые глаза ребенка вдруг блеснули искрами и, он, шепнув что-то матери, подошел к мужчине. «Ты мой отец? — сглотнув, спросил Джон.
— Пойдем, — разведчик взял его за руку.
В глубине большого, обрамленного в резное дерево зеркала отразились мальчик и мужчина — похожие друг на друга, как две капли воды. «Я не знал, что так бывает, — сказал маленький Джон, все еще держась за ладонь отца. «Ты тоже меня искал, папа?».
— Да, — Джон чуть обнял ребенка за плечи. «Тебя искало много людей, сыночек. Смелых и честных людей, таких, как синьор Маттео. Но теперь все закончилось, теперь ты с нами, и так будет всегда».
— А как тебя зовут? — вдруг спросил ребенок, подняв голову, вглядываясь в отсвечивающие сталью глаза отца.
— Джон Холланд, граф Хантингтон, герцог Экзетер, — ответил разведчик, и, прижав к себе сына посильнее, долго стоял так — просто слушая его дыхание.
Часть шестая
Тюменский острог, зима 1586 года
Федосья приподнялась, и, протянув длинную, смуглую, всю в капельках пота руку, отодвинула сторонку в потолке черной бани. Волк усмехнулся и сказал: «Как по мне, так я сейчас еще жара добавлю, вон, мороз какой на дворе».
Девушка только томно прикрыла глаза, чуть обмахивая себя березовым веником. Над каменкой, сложенной из речных валунов, клубился густой пар. Федосья подняла голову и строго спросила: «Ты, что это там делаешь, а?».
— Тут у тебя листок, — озабоченно сказал Волк. «Дай сниму».
— Так рукой же можно, — усмехнулась Федосья.
— А я хочу так, — девушка почувствовала щекочущее прикосновение, и ответила, сдерживаясь:
«Ну, вот быстро бы и снял».
— А я хочу медленно, — Михайло приподнял голову. «Я только начал, Федосья Петровна, ты думаешь, зачем я полок такой широкий срубил? Именно за этим».
— Да уж знаю, — она закинула одну стройную ногу мужу на плечо, и вдруг, приподнявшись, хлестнула его веником.
— Ну смотри, Федосья, — сказал Волк, отбирая у нее веник, прижимая ее руки к полку, — ты у меня потом спиной вверх еще належишься, я тебя как следует, попарю, пощады запросишь.
— Не запрошу, — она еще шире раздвинула ноги. «Горячее печки, — сказал он, вдыхая ее сладость. «Сейчас ведь губы обожгу».
— Боишься, Михайло Данилович? — он взглянул в мерцающие зеленые глаза, и вдруг вспомнил того ирбиза, что убил прошлым годом в горах.
— Не боюсь, — он рассмеялся, и протянув руку наверх, почувствовал, какая она вся — жаркая и влажная. «Вот так, — прошептал Волк, целуя ее — везде, куда мог дотянуться.
— А ну погоди, — Федосья потянула его к себе. «Я тоже хочу, попробовать-то».
— Еще не напробовалась? — Волк увидел внизу ее вишневые, блестящие губы.
— Никогда не напробуюсь, — он застонал, и, опустив голову между ее ног, пробормотал: «Да и я тоже».
После, ополоснув полок и стены, он немного постоял на маленьком, заваленном сугробами дворе — в одной рубахе, хотя мороз был крепкий, и, взглянув на закат, потянувшись, сказал:
«Хорошо!».
— Гриша! — крикнул Волк, услышав из-за забора звук топора. «Как хозяйка-то твоя?».
— Да вроде ничего, с Божьей помощью, — Григорий Никитич улыбнулся. «Боится, конечно, что мать ее не поспеет — вон, бураны какую неделю. Страшно, все ж дитя первое».
— А ты и рад, небось, — Волк шутливо подтолкнул друга. «Все ж первый сибиряк коренной будет!».
— Может, то дочка, — озабоченно сказал Гриша. «Мне, правда, разницы нет, — он вдруг рассмеялся, — только б дитя было крепкое, и с Василисой все хорошо было бы».
— Дочка тоже славно, — согласился Волк, и, зевнув, перекрестив рот, сказал: «Ладно, поедим сейчас — и спать, завтра подниматься до рассвета, на Тобол идти, воеводу этого встречать нового».
— Жили спокойно себе, — нахмурился Григорий, — и вон, вспомнили о нас. Все равно, то не Ермак Тимофеевич будет, упокой Господи его душу.
— Атаман такой один был, — серьезно сказал Волк, — куда там остальным до него. А все равно, Гриша, — Михайло посмотрел на белоснежную равнину, — вон, Крещение уж было, потом Пост Великий, а там и весна. Почти перезимовали-то.
В избе пахло так, что Волку сразу захотелось сесть за чисто выскобленный стол, и больше никогда оттуда не подниматься.
От каравая — свежего, только из печи, еще поднимался пар, и Михайло, потянувшись за краюхой, спросил: «Это ж та оленина, что я днями принес, да?».
Федосья, подвигая ему горшок, улыбнулась: «Там еще надолго хватит, да и рыбы — тоже. И сбитень я сварила, со зверобоем». Опять же, как батюшка до нас доберется, — так с ним поохотитесь».
Волк сумрачно, сказал: «Я, может, еще ему не по душе придусь».
Девушка потянулась через стол и тихонько стукнула мужа деревянной ложкой по лбу. «А ну молчи, — велела Федосья. «Ты у меня самый лучший, Волк, и другого мне до конца жизни не надобно».