"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Волк улыбнулся и, поймав девушку за руку, усадил к себе на колени. «Это мне никого, окромя тебя не надобно, я так матушке твоей и отписал, и, заметь, ни единой ошибки не сделал, счастье мое».
Федосья подвинула к себе кружку со сбитнем и озорно сказала: «Мед-то тот, что мы осенью в лесу нашли, помнишь?».
Волк отпил и ответил: «Что-то мне кажется, у тебя он вкуснее».
— Ну, так сравни, — ее губы были совсем рядом.
Михайло поцеловал жену и шепнул: «Может, завтра с утра уберешься? Мне вставать рано, да
— Балуешь ты меня, Волк, — она подставила мужу смуглую шею, и тот стал медленно, осторожно расстегивать сарафан.
— Балую, — Михайло провел губами по ключице и дальше — вниз. «И буду баловать, сколь я жив».
— А ожерелье оставь, — велел Волк, глядя на то, как играют на ее груди отсветы изумрудов, что осенью он принес с Большого Камня.
Она распустила длинные, — до бедер, темные волосы и пахло от них — лесом и солнцем. «Ох, Федосья, — сказал Волк, опускаясь на колени, — ну за что мне счастье-то такое?»
Девушка положила руки на его белокурую голову, и, откинувшись назад, тяжело дыша, застонала. Потом, уже, обнимая ее под меховым, жарким одеялом, укладывая на бок, Михайло шепнул: «Ну, сейчас ты у меня точно понесешь, Федосья Петровна».
Жена нашла его руку, и, крепко стиснув пальцы, выдохнула: «А вот вернешься — и узнаешь!»
Она и не услышала, как муж поднялся — только почувствовала прикосновение его губ, и шепот: «Все, счастье мое, пошел я».
Открыв глаза, Федосья перекрестила Волка, и, как всегда, сказала: «Легкой тебе дороги, любимый».
Когда заскрипела калитка, она зевнула, и быстро поднялась. «Все равно, — сказала себе девушка, обливаясь ледяной водой в сенях, — еще мыть тут все, потом на Туру сходить, порыбачить, а потом и детки придут, — заниматься».
Вычистив избу, она села за письмо матушке — с новым воеводой шел обоз, что потом отправлялся обратно на Москву.
«Батюшка хорошо, — написала Федосья, — обещался нас с Волком до конца зимы навестить, он сейчас на востоке где-то кочует. Дорогая матушка, ты не волнуйся, пожалуйста, здесь безопасно, Кучум где-то на юге обретается, и не этой зимой, так следующей мы с ним покончим».
Девушка перечитала ровные строки, и вдруг услышала стук в ставни.
— Что такое? — она высунулась из двери, накинув платок и соболью душегрею.
Григорий Никитич мялся на дворе, под легким снежком. Мороз был такой, что дух захватывало.
— Василиса! — ахнула Федосья, и сунув ноги в меховые сапожки, быстро выбежала на улицу.
«А ты иди к батюшке Никифору, — обернулась она к Григорию, — подыми его, пущай царские врата открывает».
Тот только кивнул, и вдруг сказал: «Еще случится что!».
— Ничего не случится, — твердо сказала Федосья, посмотрев в слабо, по-зимнему, светлеющее небо.
Василиса расхаживала по горнице, держась за поясницу, чуть постанывая.
— Ты воды-то согрела? — озабоченно спросила Федосья, скидывая душегрею.
— Да конечно, — сказала девушка, и тяжело задышала. «Встала-то до рассвета еще, Григорий Никитич на охоту собрался, накормить его надо было, потом сходила на реку, шесть ведер принесла, тесто замесила, и на тебе, — она поморщилась. «Ты каравай-то поставь, печка у меня еще с вечера затоплена».
— Ты, может, сядешь? — Федосья взяла ее за руку и почувствовала, как Василиса сжала ее пальцы — сильно.
— Так вроде легче, — девушка оперлась на стену и мгновение подождала. «И матушка, верно, не доедет — вон, пурга какая вечером была, так и свистел ветер».
— Часто идут-то? — Федосья засучила рукава и потянулась за горшком с тестом.
— Сейчас уже да, — Василиса стала крошить оттаявшую в избяном тепле рыбу. «Давай еще пирогов напечем, Григорий Никитич до них большой охотник».
— Давай-ка мне нож, — вдруг велела Федосья. «Ты хлебами лучше занимайся, еще схватывать тебя будет, так порежешься».
Ставня стукнула.
Федосья высунулась в окно, и велела: «Ты иди, куда хотел, все хорошо у нее».
Григорий Никитич вздохнул и робко попросил: «Пусть на двор-то выглянет».
Василиса, с испачканными тестом руками, как была, с непокрытой головой, выбежала из сеней, и Гриша, прижав ее себе, чуть обняв за живот, сказал на ухо жене: «Люблю тебя».
Она встала на цыпочки и, поцеловала его в губы — долго. «А ну иди в горницу, — строго велела Федосья с крыльца. «Вон, мороз, какой!»
Крепостца просыпалась — были слышны мерные удары била на церковном дворе, скрипели калитки, кто-то уже взялся за топор, вниз, к Туре, по обледенелому склону заспешили девушки с пустыми ведрами и стопками белья.
— И к заутрене не сходим, — болезненно вздохнув, сказала Василиса, укладывая рубленую рыбу на тесто.
— Ничего, — Федосья подхватила противень с пирогами, — заутреня каждый день, а рожаешь-то раз в год, коли на то Господня воля. Успеешь еще помолиться.
Девушка вдруг ахнула и пощупала свой сарафан. «Ну вот, теперь избу мыть придется, хорошо еще, что я воды вдосталь принесла», — сказала грустно Василиса, глядя на лужу, что растекалась по полу.
— Я помою, — Федосья устроила подругу на лавке. «А ты сиди уже, ради Бога, ежели воды отошли, так и родишь скоро. Холсты есть у тебя?»
— Там, в сундуке, — указала Василиса и слабо улыбнулась: «Те, что мы с тобой еще опосля Успения ткали». Девушка потянулась за рубашкой и озабоченно сказала: «Починить надо, с вчера еще лежит».
Федосья подняла Василису с лавки и расстелила под ней грубый, крапивного полотна холст.
«Ничего, — сказала старшая девушка, — следующей весной уже лен посеем, да и Волк обещался овец с юга пригнать, с шерстью будем. А эти отстираешь в проруби, кровь холодной водой хорошо смывается».