"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Так вот, — не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, — есть у нас инструмент один, — все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, — окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, — это нам поможет.
— Ходить-то он сам может после? — спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, — были они глубоко в подвале.
— Ходить? — Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, — оно вернее. Да и то больненько ему будет».
Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался — Феодосия поливала ему молча, и так же молча, подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, — соединенные вместе, — несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.
Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко подходила к отцу и залезала ему на колени — так же молча, прижимаясь к нему так, что Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.
— Тятенька, — говорила она, — ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».
— Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? — спрашивал Федор, слыша еще молочный, сладкий, детский ее запах.
— Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, — сказала Марфа, закусив губу и щекоча за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» — несмело продолжила она.
— Что, милая? — спросил Федор, целуя дочь.
— А Петеньку тоже казнят? — Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув, сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»
— Не казнят его, Марфуша, — успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у окна — ровно железный клинок были глаза Феодосии — безжалостные, твердые, ждущие ответа.
Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись взглядом в стену напротив.
— Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, — вздохнул Вельяминов. «Ты хоть понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.
Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть — пропадет ведь Марфа, коли все откроется».
— А ты, помнишь, Федор, от Писания, — повернувшись к нему, сказала жена: «И не востанеши на кровь ближняго твоего: аз господь бог ваш».
Так разве заповедовал нам Господь стоять и смотреть, как ближних людей наших терзают и мучают? Это ж кровь твоя, родная».
— И вы мне, вестимо, не чужие — угрюмо ответил ей муж.
— Ты, Федор, помнишь ли, кто виной-то разорению и бесчестию Воронцовых? — после долгого молчания спросила его Феодосия.
— Жестока ты, однако, Федосья, — Вельяминов посмотрел на нее и не узнал свою обычно тихую, спокойную жену — она тяжело дышала и даже при неровном, мерцающем огне свечи было видно, как покраснели ее щеки.
— Ведь любовь, Федя, — она ж не в том, чтобы мужу поддакивать, да со всем с ним соглашаться, — смотря прямо ему в глаза, сказала Феодосия. «Это у вас на Москве жены молчат, потому что мужей боятся, а в Новгороде искона заведено было — коли неправ муж твой, скажи ему об этом, громко и не таясь.
Потому что ежели б я тебя, Федор, не любила, отвернулась бы сейчас и ничего не говорила — делай, как знаешь. Только в семье — в ней не едина голова, а две, и обе — равные».
Феодосия замолкла и Федор вдруг, сам того не ожидая, сказал:
— Прасковью-то уже не спасешь, как не старайся.
— Почему? — подалась к нему жена.
— Если б я в остроге сидел, упаси Господи, ты б поехала, куда от меня? — спросил Вельяминов.
— Нет, бо сказано было: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть», — твердо сказала Феодосия. «Как же ехать, ежели мы плоть одна?».
— Ну, вот видишь. И Марью она не покинет до самого часа смерти ее, — вздохнул Вельяминов.
«Только вот как ты, Федосья, предполагаешь Петю-то из Москвы увезти? Опять батюшке своему писать будешь?».
Феодосия скользнула обратно в его руки и прижалась к нему.
— Что ж делать, коли надо? И пришлет батюшка за Петей человека надежного, так, что твой Басманов — змея подколодная, — и не пронюхает ничего.
— Дай-то Бог, — вздохнул Федор и почувствовал, — как всегда рядом с Феодосией, — будто она половинка его, и нет без нее ему ни жизни, ни счастья.
— А как ты на Рождественку-то проберешься? Стрельцы там, — спросил Вельяминов, целуя Феодосию, и понимая, что она улыбается.
— Москвичи ж стрельцы-то, небось? — рассмеялась жена.
— Ну да, — недоуменно сказал боярин.
— Ну, так ты меня, Федя, прости уж, но не тягаться вашим москвичам с новгородцами — мы вас искона вокруг пальца обводили, да и сейчас обведем, — лениво сказала Федосья и вернула его поцелуй.
В тот день много где на Москве видели сероглазую, высокую инокиню. В церкви святого Никиты Мученика она отстояла заутреню, усердно отбивая поклоны, а после, выйдя на двор, разговорилась с богомолками.
Матушка приехала из Ростова — поклониться святыням московским, да заодно привезти усердным вкладчикам ее монастыря, — боярам Воронцовым, кое-каких гостинцев — лестовку плетеную, вышитые златом венчики с молитвами, свежего меда в сотах.
— Вот так и пойдешь, мать Неонила, — сказала ей одна из старушек, указывая вниз Волоцкой улицы, так к Кремлю и попадешь. А там и до Зачатьевского монастыря недалече будет. Где, говоришь, бояре-то твои живут?
— В Большой Дмитровской слободе, — Неонила перекрестилась и сказала: «Спасибо за подмогу-то, матушки, я в Москве-то потеряться боюсь, больно город у вас великий, а я тут в первый раз».