"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
«Соскучилась по нему, небось?»
— А как же девочка моя? — тихо спросила Воронцова. «Она же маленькая совсем, как я ее оставлю?»
— Ты вот что, — окольничий с размаха дал женщине пощечину — голова ее мотнулась ровно как у куклы. «Ты мне тут не притворяйся, не юродствуй! Ишь, какая, нашлась, сейчас быстро расскажешь, куда сынок твой с Рождественки делся!»
— Так сынок мой Степа — он же ровесник Марье, тоже ребенок еще, — взглянула Прасковья на Басманова — в свете свечи глаза ее казались не лазоревыми, а черными, будто ночь. «А другого сынка, нет у меня».
— Все, хватит, — Басманов за руку вытащил упирающуюся женщину из подвала. «Сейчас ты у меня по-другому заговоришь».
— Алексей Данилович, — остановил его стрелец, что стоял на страже. «А с покойницей-то что делать? — он кивнул вглубь подвала.
— Что делать, что делать, — раздраженно сказал Басманов. «Свезите вона на кладбище ближайшее и выбросьте там, пущай Христа ради похоронят в общей могиле».
Когда жену ввели в палаты, Михайло не узнал ее — ровно скинула Прасковья двадцать лет и стала той же юной девушкой, кою он увидел когда-то в крестовой горнице у ее родителей.
Она вошла тогда и стала у притолоки, низко опустив голову с туго заплетенными косами —.
«Будто кобылка с норовом — подумал тогда семнадцатилетний Воронцов. А потом Прасковья вскинула на него глаза, и он отпрянул — лился из ее очей нездешний, лазоревый свет, и будто все вокруг купалось в его сиянии.
И сейчас жена так же смотрела на него — не было между ними ничего и никого.
— Милый, — сказала она одним шевелением губ. «Михайло, милый мой…». Воронцов от стыда склонил голову — руки у него были связаны за спиной, и он даже не мог прикоснуться к жене, которую Басманов крепко держал за плечо.
— Оставь ее, — хмуро сказал Михайло окольничему. «Баба же, ничего она не знает».
— Так ежели ты знаешь, боярин, то и скажи, — пропел Басманов сладким голосом. «А то, не дай Бог, с женой твоей, что нехорошее случится, так ты и виноват будешь. Но что-то мне кажется, Михайло Степанович, что ведомо боярыне, куда сынок-то ваш делся. А ты не молчи! — встряхнул он Прасковью.
— Дак не о чем говорить-то мне, — тихо ответила Воронцова. «Нет у меня другого сыночка, окромя Степы, говорила я тебе».
Михайло взглянул на жену и с ужасом понял, что не знает — искренни ли ее слова. Взгляд Прасковьи был затуманен, на губах была ускользающая, — будто и нет ее, — улыбка.
— Ну, смотри, боярыня, — Басманов толкнул ее к столу, — сама ж потом пожалеешь. Не доводи меня до греха-то, расскажи все, откройся, и муж твой страдать не будет».
Прасковья медленно запела:
«Ночка темная, не спится, Наша Марьюшка боится.
Ты, собачка, не лай, Ты мне Марью не пугай!».
Она прервалась, и посмотрел на Басманова блуждающими глазами, сказала: «Холодно Марьюшке отпусти меня, согрею я доченьку свою».
Окольничий кивнул стрельцам и те, развязав Михайле руки, усадили его напротив Прасковьи.
— Ты, — наклонился к ней Басманов, «как мужу твоему зачнут раскаленными клещами ногти рвать, ты в глаза-то ему смотри. Может, и жалко тебе его станет».
Дверь подвала отворилась, и через порог шагнул царь.
— Уберите тут все, — поморщился Иван Васильевич, указывая на кровь, медленно стекавшую со стола. «И воды ведро принесите, надо мне, чтобы он в памяти был».
Царь встряхнул Прасковью за плечи. Та посмотрела на него мутными глазами.
— Ну что, допелась? — сказал Иван. «На твоих глазах муж твой страдания принимал, а ты молчала, стерва? Ну, так сейчас ты у меня за это поплатишься».
Михайло, пришедший в сознание, медленно поднял голову. «Не знает она ничего, не видишь, что ли? — едва слышно сказал он. «Ты убей нас лучше сразу, зачем тебе слезы наши?»
— Затем, что ты, боярин, не понял еще, что такое боль, — подошел к нему царь. «Что тебя пытали — так ты мужчина, знал я, что ты выдержишь, и не скажешь ничего, а как на твоих глазах за твою жену примутся — уж, не сможешь ты молчать. Так, Алексей Данилович?»
— Истинно так, государь, — поддакнул Басманов. «Бабы да детки — их завсегда жальче».
— Разве ж ты сможешь смотреть на то, как страдает жена твоя венчанная, а, Михайло Степанович? — спросил царь. «Она ж тебе Богом дадена, чтоб защищал ты ее и оберегал, а ты ее на муки обрекаешь».
— Да ежели вы… — начал подниматься Михайло, но стрельцы навалились ему на плечи.
— Да ты что! — ахнул Басманов. «Да как ты мог подумать такое, боярин! Мы ж христиане, как можно жену, венчанную хоша пальцем тронуть!»
— Нет, — окольничий улыбнулся, — нам того не надобно, ты нам и так все расскажешь, как Прасковья твоя под кнутом окажется».
— Будешь говорить? — наклонился царь к Прасковье и вдруг отшатнулся — та плюнула ему в лицо.
— Алексей Данилович, — сказал Иван, — медленно, спокойно, — очаг сюда подвинь и клещи на нем нагрей. Пусть держат ее двое, али трое, а то она вырываться будет. И воды еще принеси, холодной, со двора.
— Государь, она ж после этого и вовсе ничего говорить не сможет… — попытался возразить окольничий.
— А и не надо, — ответил царь, переворачивая клещи на огне. «Зато как на плаху пойдет — так молча».
Он крепко взял Прасковью одной рукой за горло, близко поднеся к ее лицу раскаленное железо.
Михайло увидел, как расширяются глаза его жены. Иван одним быстрым, неуловимым движением сомкнул клещи, изо рта Прасковьи хлынул поток крови и раздался крик — жалкий, жалобный, тут же угасший.
Царь с отвращением разнял клещи и наступил ногой на отрезанный язык женщины.
— Да ты не лей, — приказал он Басманову, «ты голову ей в ведро окуни. Хочу я, чтобы она это видела».