"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Это латынь, Мияко-сан, — услышала она шепот Дайчи, что подошел к ней. «Старый язык, на нем не говорят больше, только молятся».
— Еgo te baptizo in nomine Patris, et Fili, et Spiritus Sancti, — раздался мягкий голос отца Франсуа, и Дайчи, перекрестившись, ответил: «Амен».
Ребенок весело засмеялся, и Масато-сан, взяв его у отца Джованни, шепнул по-русски, совсем неслышно: «Ну, Степан Михайлович, расти большим, на радость нам с матушкой!
Волк почувствовал, как Тео пожала ему руку — мимолетно, и, как всегда, как каждый раз, что она была рядом, подумал: «Истинно благ ко мне Господь, и нечего мне больше желать».
Тео-сан поклонилась и сказала: «Тогда сейчас я уложу нашего Стефана спать, а потом дождемся вашего воспитанника, отец Джованни, и уже сядем за стол, мы с Мияко-сан и Марико столько всего наготовили, что и за два дня не съедим».
Мияко-сан проводила глазами высокого священника — даже и не смея подумать, что с ним можно заговорить, — и, подойдя ко второму — невысокому, с добрыми голубыми глазами, поклонившись, робко попросила: «Сэнсей, нельзя ли задать вам несколько вопросов, если, конечно, я не помешаю?»
— Мы тут все уберем, — улыбнулся Масато-сан. «Идите, святой отец, разговаривайте, конечно».
Хосе посмотрел на пожилого мужчину, и еще раз, спокойно, на медленном японском, повторил: «Вы же читали записку от Акико-сан, уважаемый. Я врач, я осмотрю всех ваших больных совершенно бесплатно».
— Вам нельзя, — упрямо сказал высокий, крепкий мусорщик. «Ваши врачи к нам не ходят, у нас есть свои, тот же Акико-сан, он, к сожалению, нечасто сюда добирается…
— Вот что, — нарочито вежливо сказал Хосе, — я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя.
Я не японец, мне плевать на ваши правила. Я врач и давал клятву лечить больных, — любых больных, понимаете!
— Так не принято, — пробормотал мусорщик. «Если местные врачи узнают, они с вами больше не будут работать…
— Не заплачу, — ехидно ответил Хосе, и, отдернув тряпичную занавесь, вдохнув кислый запах грязи, обвел глазами маленькую, набитую людьми комнату.
— Так, — он громко крикнул, — сначала матери с детьми, потом старики, потом все остальные.
Он обернулся к мусорщику и велел: «Принесите мне хоть воды горячей, и мыла, найдется же у вас?».
Тот сглотнул и сказал: «Сейчас, сейчас. Спасибо вам».
— Потом благодарить будете, — пробурчал Хосе, пропуская в закуток маленькую, изможденную женщину с хныкающей в перевязи двойней.
Они медленно прогуливались по саду.
Отец Франсуа посмотрел на женщину, и, порывшись в кармане сутаны, протянул ей платок.
— Простите меня, пожалуйста, — глядя в сторону, вытирая слезы с белых, пылающих румянцем щек, пробормотала Мияко. «Я не должна была об этом говорить, вам неприятно было слушать».
Священник забрал платок и ласково ответил: «Ну что вы, милая. Как можно не выслушать мать, потерявшую своих детей, плоть и кровь свою? Это как если бы Святая Мадонна, — он перекрестился, — пришла ко мне и сказала: «Я страдаю, мой единственный сын умер за грехи рода людского на кресте, поговори со мной», — разве бы я ей отказал?
— У нас так не принято, — вздохнула Мияко, — надо улыбаться, все в себе держать, стыдно говорить о том, что тебе больно, стыдно на людях плакать. Простите, сэнсей, — она поклонилась. «Как дочка моя умерла, я думала с собой покончить, так положено, знаете, но не смогла…
— И очень хорошо, что Господь руку вашу остановил, — ворчливо ответил отец Франсуа. «Это тяжкий грех — жизни себя лишать. Жизнью не вы распоряжаетесь, а лишь Бог один — он решает, кому жить, а кому умирать».
Женщина сцепила белые, нежные пальцы и тихо спросила: «И почему он так решил?»
— Да кто же знает, — вздохнул отец Франсуа. «А вот что через страдания душа очищается — это так. Иисус страдал на кресте, а все же верил, так же и нам заповедовано — верить, что Господь о нас позаботится».
Мияко опустила просто причесанную голову и прошептала: «Да разве богу нужна вдова какая-то, вон — брат мой родной, я за ним в детстве ухаживала, и то меня от порога прогнать хотел, только из милости тут держит».
— Был бы брат ваш христианином, — так же тихо ответил отец Франсуа, — он бы никогда так не поступил. Вон, посмотрите — Масато-сан, хоть более десяти лет жену свою не видел, думал, что умерла она, — однако ж, как встретились они, — не оттолкнул, хоть и пришла она к нему с детьми. Так и должно поступать, по заповедям.
— Я бы хотела почитать, — вдруг сказала Мияко. «Ну, книги ваши, которые о боге говорят. Я у Тео-сан видела, Масато-сан ей из Нагасаки привез».
— Да, — отец Франсуа улыбнулся — это отец Джованни переводил, отрывки из Нового Завета, там проповедь Иисуса Христа. Вы его попросите, он вам даст, у нас собой есть еще.
— Неудобно, — покраснев, глядя в сторону, пробормотала Мияко.
— Что ж тут неудобного? — удивился отец Франсуа. «На то и книги, чтобы их читать. И вообще, — он задумался, — вы же японский много лучше нашего знаете, Тео-сан мне говорила, даже стихи писали?
— То дело давнее, — смущаясь, проговорила женщина.
— Ну, все равно, отец Джованни сейчас дальше переводит, вы бы взяли ему, и помогли, — попросил отец Франсуа.
Мияко взглянула на пышно цветущие азалии и вдруг подумала: «Когда ребенок умирает, то забываешь о красоте. Фумико-сан мучилась, плакала, а вокруг цвели вишни, весной это было, и я ничего вокруг себя не видела. Зачем все это, если нет человека? Я теперь и любоваться ничем больше не смогу, а жить-то надо дальше, хоть как-нибудь».