"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Теперь я должна покончить с собой. Вот этим кинжалом, — Мияко вынула из прически маленький, тонкий нож. «Только сначала надо написать стихи. Потом — связать ноги, ну, — женщина покраснела, — чтобы красиво упасть, и ударить вот сюда — она прикоснулась острием ножа к нежной, белой коже в начале шеи. «Это быстро и не больно. Почти».
— Это еще почему? — спросил Джованни, глядя на то, как играет серебром водопад.
— Потому что я первая призналась вам в любви, — женщина помедлила, и, поднявшись, поклонившись, добавила: «Это позорно, особенно когда любовь — не разделена. Прощайте, сэнсей».
— В жизни не слышал более дикой чуши, — сочно сказал Джованни, взглянув на нее. «А ну сядь, дай сюда этот хлипкий ножик, и чтобы я больше его у тебя не видел».
Она, опустив ресницы, протянула ему клинок.
— Я ее видел же, думал, это у тебя заколка такая, — хмыкнул Джованни, разглядывая лезвие, и убирая его с глаз долой.
— Сэнсей, — она все не поднимала глаз, и Джованни, обозлившись, устроившись рядом, взяв ее за подбородок, сказал: «Так. Сейчас я тебя поцелую. Много раз. Бесконечно буду целовать, пока ты, моя дорогая, не улыбнешься».
Темно-красные, изящно вырезанные губы чуть раскрылись, и Джованни едва не застонал — они были свежими и покорными. Пахло от нее весной, — подумал Джованни, — будто идешь по цветущему саду».
— Вам же нельзя, — она едва не плакала. «Я не могу, не могу, чтобы вы из-за меня грешили, сэнсей, это плохо!»
— Я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя, — коротко ответил Джованни, и повернув ее спиной к себе, провел губами по нежной, белой коже в начале шеи.
Женщина задрожала всем телом и прошептала: «Пожалуйста, еще…»
— И не только это, — пообещал Джованни. Он поцеловал маленькое, алое от смущения ухо, и попросил: «Обними меня, пожалуйста, Мияко, обними, любовь моя».
Мияко обернулась, и, приникнув головой к его плечу, глядя ему в глаза, неслышно сказала:
«Я вам не понравлюсь, сэнсей. Я ничего не умею, я некрасивая, — он повела рукой вниз, в сторону широких бедер. «Это наложницы все знают, — на длинных, черных ресницах повисла слеза, — а я ни на что не гожусь».
— Так, — спокойно сказал Джованни, начиная разматывать какую-то тряпку у нее на поясе, — ты самая красивая женщина на свете, и такой всегда останешься.
— Дальше, — он принялся за еще одну тряпку, — мне не нужна никакая наложница, мне нужна женщина, которую я люблю, и которая любит меня. Жена. Ты. Ясно? — он наклонился и глубоко поцеловал ее.
Мияко закивала и, сглотнув, сказала: «Вы будете недовольны, я правда ничего не понимаю этого».
— Ну, — Джованни, наконец, добрался до груди — она была белоснежной, большой и прекрасной. «Это, любимая, — он поднял голову, и, посмотрев ей в глаза, ласково улыбнулся, — дело поправимое».
— Господи, какие бедра, — подумал он, уложив Мияко удобнее, и пообещал себе, что обязательно посмотрит на все это сзади. «И снизу тоже», — Джованни устроил ее ноги у себя на плечах. «Но сначала так, потому что я больше не могу».
Почувствовав его, Мияко закричала — сладко, низким голосом, и вдруг, испугавшись, сжала зубы. «Нет, — шепнул Джованни, — нет, пожалуйста, любовь моя, не надо. Кричи, сколько хочешь, столько и кричи».
Черные, длинные волосы разметались по татами, и она, приникнув к его губам, прошептала:
«Господи, я сейчас умру от счастья».
Она билась в его руках, шепча что-то неразборчивое, нежное. Потом, много позже, откинув голову назад, обнимая его, она опять закричала — протяжно, долго.
— Так не бывает, — сказала она, плача. «Я, правда, сейчас умру, сэнсей!»
— Не позволю, — он поднял ее и поставил у стены, опустившись на колени. Она зарыдала, вцепившись руками в тонкую, рисовую бумагу, царапая ее ногтями. «Ну, все, — сказал себе Джованни, ощутив ее вкус, — все, я больше ее никуда, и никогда не отпущу».
Мияко раздвинула ноги, — широко, и, выгнув снежной белизны спину, шепнула: «Пожалуйста, сэнсей, пожалуйста!».
— Да я только начал, — усмехнулся Джованни, и, увидев эти самые бедра сзади, — как и хотел, — добавил: «До утра ты не заснешь, а потом, — он с удовлетворением услышал ее стон, — я тебя опять разбужу».
Она задремала, когда в лесу начали щебетать птицы. Джованни пристроил ее голову у себя на плече, и накрыл их обоих ее кимоно. Он лежал, гладя ее по растрепавшимся волосам, любуясь искусанными, распухшими губами, темными кругами под сомкнутыми, длинными ресницами. Почувствовав его взгляд, Мияко пошевелилась и пробормотала: «Сэнсей…»
— Спи, любовь моя, — он поцеловал ее, — нежно, долго, тихо. «Спи, мое счастье, я тут, я с тобой».
Он спал долго, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом с собой, найдя ее, услышал робкий голос: «Простите, сэнсей, я сейчас, сейчас, уйду в кладовку, извините».
Джованни рассмеялся, и, увидев ее смущенное лицо, сказал: «Вот что, любовь моя, ни в какую кладовку я тебя не пущу. А ну иди сюда».
Он погладил ее пониже спины — там все было такое, как надо, — круглое, теплое, мягкое, и добавил, обнимая Мияко, целуя пахнущие вишней волосы: «Сейчас мы поспим — вместе, потом поедим, а потом будем работать, поняла?»
Мияко кивнула и неловко, смущаясь, устроилась у него под боком. «Правильно, — зевнув, ворчливо сказал Джованни. «И чтобы больше никуда не бегала, — он поцеловал теплое плечо и, опять задремал, — так и не выпустив ее из рук.
Уильям де ла Марк, стоя на носу, оглядел гавань Сендай и презрительно сморщил нос:
«Совсем деревня. Долго мы тут будем, папа?»
— Дня два, — уверил его адмирал, посмотрев на россыпь домиков, рыбацкие лодки, вытащенные на берег, развешанные для просушки сети. «Тут надо, — он усмехнулся, — кое-что выгрузить, но не сейчас, не днем, а попозже»
— Ящики, что в трюме стоят, — протянул Уильям. «А кто это забирать будет?»
— Некий Масато-сан, начальник охраны его светлости даймё Датэ Масамуне, — ответил адмирал. «Сам понимаешь, везти такое сушей, через всю страну — опасно, сёгун за это по голове не погладит, если узнает».