Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

Шульман Нелли

Волк отложил иглу и вслушался. Высокий, красивый голос пел что-то на остяцком языке, — совсем рядом. «Смотри-ка, такая же песня, — пробормотал он, и вдруг, решительно поднявшись, вышел.

Григорий Никитич жил в соседней избе, и Волк долго мялся на дворе, прежде чем постучать в ставню.

— Чего тебе? — угрюмо сказал парень, открывая дверь. «Ежели тебе, что до меня надо — пойдем за ворота, а хозяйку мою ты пугать не смей, не позволю».

Михайло почувствовал, что краснеет. «В горницу-то дай зайти, — попросил

он.

— Ужинаем мы, — Гришка все еще стоял в сенях. «Тут говори, и так вон, ты ее, — он кивнул на дверь, — до слез довел, боится она».

— Незачем меня бояться, — глядя в сторону, ответил Волк. «Что было, то прошло, Григорий Никитич, я обиды на тебя, али Василису Николаевну более не держу. Дело у меня до нее есть, помощь нужна».

Василиса встала из-за стола, и, сглотнув, перебирая рукой, аметистовое ожерелье на смуглой шейке, проговорила: «Может, трапезу с нами разделите с нами, Михаил Данилович?». Она взглянула на мужа, и Григорий кивнул головой.

— Вкусно готовите, Василиса Николаевна, — похвалил Волк, облизывая пальцы.

— Сие Гриша, — она смутилась, — ну Григорий Никитич, с утра на охоту ходил, а я уток в печи томлю, они тогда мягкие получаются.

— Я тут глину нашел на Туре, чуток повыше нас по течению, — сказал Григорий Никитич, разливая водку, — хорошая глина, с песком как раз для горшков сгодится. Схожу к атаману, поговорю с ним, чтобы печь на берегу устроить.

— Так гончарный круг же надо, — нахмурился Волк.

— Сие ерунда, — Григорий выпил, — его я быстро налажу. Опять же и остякам горшки занадобятся.

— Вот я про остяков, — неуверенно начал Михайло. «Вы тут песню слышали, ну, Федосья Петровна ее пела?».

Красивые губы Василисы чуть улыбнулись. «Хорошо она поет, Михайло Данилович, да?».

— Хорошо, — хмуро сказал мужчина. «А про что сия песня, Василиса Николаевна?».

В раскрытые ставни было видно, как на том берегу Туры, за лесами, спускается вниз темно-золотое солнце. Василиса посмотрела на медленно темнеющее небо и ответила:

— Называется — песня птицы. Ее девушки поют, когда о любимом думают. Вот какие там слова: «Сколько я буду еще петь, и мечтать о нем? Утром восходит заря, я спешу собирать ягоды, и в полдень я возвращаюсь домой, разве я могу своего любимого оставить? Вечером, когда погаснет заря, я начинаю рассказывать сказки — каждая о моем любимом».

— Спасибо, Василиса Николаевна, — после долгого молчания сказал Волк и поднялся. «И за трапезу спасибо вам. Ты, Гриша, — он посмотрел на друга, — как зачнешь печь делать, то зови, раз я пока тут — помогу тебе».

Мужчины пожали друг другу руки, и, когда Волк вышел, Григорий, посмотрев ему вслед, сказал жене: «Что это Волк, вроде и на себя не похож?».

Та устроилась у мужа на коленях, и, обняв его, прошептала: «Томится, видно же».

— Пойдем, — сказал Григорий решительно,

легко подхватывая девушку на руки, — я тоже что-то томиться начал, на тебя глядя, да и пост уже скоро, счастье мое, а я загодя наесться хочу.

Волк ловко бросил аркан на верхушку молодой березы и пригнул ее к земле. «Спасибо, Михаил Данилович, — сказала Федосья, и достав нож, принялась срезать покрытые еще клейкими листочками ветви.

— Вот как красиво будет, батюшка порадуется, — сказала девушка, глядя на охапку ветвей.

«Остяки же, кто крестился, на праздник приезжают, с семьями, много народу будет, нам с Василисой Николаевной цельный день готовить придется, атаман же столы ставит, и для дружины, и для гостей».

Волк неожиданно, запинаясь, сказал: «Федосья Петровна, а почему вы на Москву уезжаете?

Остались бы. Или плохо вам тут?».

— Мне тут хорошо, Михаил Данилович, — ответила девушка, глядя в синее небо, с белыми, ровно пух облаками. «Очень хорошо. Однако ж я вдовею, невместно мне одной-то среди мужчин жить, надо под материнское крыло вернуться».

— А если б вы повенчались — остались бы? — мужчина покраснел.

— Осталась бы, конечно, — усмехнулась Федосья, — куда бы я от мужа-то поехала? Да вот не зовет никто, Михаил Данилович.

Она вдруг, вспомнив что-то, потянула из кармана кожаные, искусно вышитые ножны для кинжала: «Держите, Михаил Данилович, с днем ангела вас!».

Волк коснулся рукой ее руки — мягкой, с длинными, смуглыми пальцами, и почувствовал, что его щеки запылали.

— Спасибо, Федосья Петровна, — сказал он, еле слышно. «Спасибо вам. А вот, — он вдруг закашлялся. «Ежели бы, скажем я, вас венчаться позвал — вы бы, наверное, отказали, да? Я ведь не нравлюсь вам».

Она долго молчала, все еще глядя в небо, и, наконец, ответила: «Вы, Михаил Данилович, не знаете многого, что было со мной. Я вам расскажу, а вы уж потом решайте — по сердцу вам сие, или нет».

Волк сидел рядом, покусывая травинку, искоса глядя на ее чуть алеющие щеки. Она часто, глубоко дышала, и мужчина увидел, как поблескивает на солнце ее золотой крестик — крохотный, будто детский.

«Хватит, — вдруг обозлился он. «Что ж, я не мужик, сижу и слушаю, как моя любимая опять мучается — оно ж и говорить о сем — боль неизбывная».

— Ну, вот что, — прервал ее Волк, — сие мне, Федосья Петровна, вот совершенно неважно, и не надо упоминать это более, оно прошло, и не вернется. Вы мне только ответьте — люб я вам, али нет?».

Она вдруг протянула руку, и, достав травинку, что он покусывал, лукаво улыбнувшись, обвила ее вокруг своего пальца.

Волк взял ее ладонь в свои большие руки и спросил: «Можно?».

Федосья кивнула, и он поцеловал ее пальцы, прижался губами к запястью, и вдруг сказал:

«Господи, да бывает ли счастье такое?».