Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
— Плотник, ваша милость, — испуганно согласился мужик. «Дак в деревнях сейчас работы нет, разор, сами знаете, а тут хоша немного — но платят. Вдовец я, и сын на руках, дак есть-то надо».
— Плотник, — протянул Заруцкий, и, щелкнув грязными, унизанными перстями пальцами, крикнул: «Эй, сюда, в башню его!»
— Да за что, ваша милость, — потрясенно забормотал мужик, — я же тут всем знаком….
— Вот сейчас и узнаем, — что ты за плотник, — прошипел Заруцкий, и вынув меч, подтолкнув Федора в спину, велел: «Иди, иди!»
В устланном
— Коли со мной что случится, — вдруг подумал мужчина, — дак Петька до Москвы сам доберется, бояться нечего. Вот что я не попрощаюсь с ними — дак это плохо. Ну да что делать», — он подавил вздох, и почувствовал сильный запах перегара, что висел в зале.
— Государь, — громко сказал Заруцкий, — вот, посмотрите, мужика поймали, что в стане нашем отирался, по описанию — на этого мерзавца Воронцова-Вельяминова похож, посмотрите, он ли?
Невысокий, коренастый, мужчина икнул. Поднявшись, качаясь, уставившись в лицо Федору, он пожал плечами: «Вроде да, Иван Мартынович, а вроде — и нет, я ж его давно видел, не упомню».
— Бородавок у этого больше, — усмехнулся про себя Федор, и заискивающим голосом проговорил: «Да плотник я, государь, тут, в деревне, неподалеку. Не извольте гневаться, вот, хожу, работать-то надо».
— А мы сейчас пани Марину позовем, — лениво протянул Заруцкий, — она вас точно узнает, Федор Петрович. Кол для себя сами тесать будете, раз вы плотник.
— Государыня! — крикнул атаман громким голосом и Федор, прикусив губу, подумал: «Вот и все».
Она была в русском платье — сером, бархатном, потрепанном опашене, с тусклыми, ткаными серебром узорами, и поношенной кике. Белую шею обвивали нитки дешевых, мелких жемчугов.
Федор услышал, как трещат дрова в печурке, и сопит прикорнувший в кресле, пьяный самозванец.
— Вот, государыня, — поклонился Заруцкий, — мужика тут поймали, вроде на этого Воронцова-Вельяминова похож, кого государь к смерти приговорил. Вы ж видели его на Москве, посмотрите — он ли?
У нее были серые, темные, будто грозовая туча глаза. Марина подошла ближе и Федор подумал: «Смотри-ка, морщины уже. Маленькие, а все равно. Ей же двадцать два всего.
Господи, да о чем это я?»
От нее пахло чем-то свежим. «Или это ветер с реки? — подумал Федор, глядя в красивое, чуть нахмурившееся лицо женщины.
Марина усмехнулась, и, обнажив острые, мелкие, белые зубы, сказала: «Вы, Иван Мартынович, что — теперь всех рыжих, кои на дороге попадутся, сюда таскать будете? Сей мужик на Воронцова-Вельяминова ничуть не похож, и, — Марина повела носом, — пусть убирается отсюда, от него потом воняет, и вши, наверняка, есть».
— Ну, — грубо сказал Заруцкий, — не слышал, что ли? Иди себе, работай далее.
Он подтолкнул Федора к деревянной, обветшалой двери, что вела на узкую, заплеванную лестницу. Мужчина еще успел поклониться, и что-то пробормотать, и Заруцкий, бросив ему какую-то медь, велел: «Иди, иди, воняет от тебя, государыня к такому не привыкла».
Во дворе Кремля Федор прислонился к деревянным, толстым кольям стены, и, перекрестившись, подумал: «Господи, спасибо тебе. Вернусь в Москву, свечку поставлю Федору Стратилату, моему заступнику небесному».
Вокруг было еще шумно, у костров были слышны пьяные голоса, лай собак, на реке кто-то визжал, и Федор не сразу услышал тихий голос сзади: «Пан Теодор…»
Она стояла, смотря в землю, часто, прерывисто дыша.
— Идите, пан Теодор, — маленькие руки комкали, рвали застиранный кружевной платок, — там Заруцкий и он, — голос женщины на мгновение прервался, — пить засели, это на всю ночь.
Идите, пожалуйста.
Федор, не понимая, что делает, взял ее за нежное запястье и жестко, коротко сказал:
«Перейди мост, там, в перелеске, изба есть заброшенная».
Марина кивнула, так и не поднимая глаз, и Федор, развернувшись, пошел к воротам Кремля.
«Хочу и возьму, — подумал он грубо, наклоняясь, забирая у спящего солдата оловянную флягу. «Плевать на все». Он поднял валявшуюся в пыли плеть, и, оглянулся, — женщина все стояла, глядя ему вслед. В свете факелов ее глаза казались темными, бездонными — будто пропасть.
Дрова медленно, нехотя разгорались, пламя играло синими языками, лизало влажную кору и Федор, откинувшись к стене, отпив из фляги, повертел в руках плеть.
— Не надо бы, — вдруг тяжело, горько подумал мужчина. «Сим ты Лизавету не вернешь, Федор Петрович, спит она где-то, в земле сырой, и теперь уж только на небесах с ней встретишься.
Не обманывай себя».
Он закрыл глаза и вспомнил костер, что жарко горел в сложенном из озерных камней очаге, и ее обнаженное, мерцающее белизной тело — на медвежьей шкуре, что покрывало ложе.
«Еще? — шепнул он, прижимая жену к лавке, чуть щекоча рукояткой плети у нее между ногами.
Лиза повернула каштановую, растрепанную голову и прижалась губами к его руке. «Как хорошо! — крикнула она, — как хорошо, Федя, еще, еще, пожалуйста!»
Он поцеловал теплую, гладкую спину, и усмехнулся: «Как на Москву вернетесь, я тебя в мыльню заберу, поняла? На всю ночь».
— Да! — она развела ноги еще шире, и выгнулась, впуская его, резко вдохнув, почувствовав в себе рукоять плети.
— И сие тоже захвачу, — Федор пригнул ее голову к лавке и велел: «Лежи тихо, ежели угодишь мне — потом побалую тебя, сама знаешь чем».
— Угожу, — простонала Лиза, вытянув руки вперед, задыхаясь, не смея пошевелиться. «Угожу, Федя».
Мужчина тяжело вздохнул и подбросил в костер еще дров. «Может, и с дитем она была, как пропала, — Федор выпил еще. «Ну да о сем теперь только Господь Бог ведает. Как я устал, как устал. Не надо бы этого, но я не могу — хоть бы еще раз Лизу увидеть, пусть так, все равно».