Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
— На Москве травницы, что ли, перевелись? — хмыкнул Шуйский, принимая записи.
— Это они так следы заметали, Василий Иванович, — Татищев оглядел стол и придвинул к себе блюдо с вареными осетрами. «Только все равно неосторожно, Дорогомилово на Смоленской дороге стоит, чуть выше монастыря, понятно, что тамошняя травница не только своих, деревенских, лечит, но и столичных, ну, кому надо, чтобы все в тайности было, — Татищев рассмеялся.
— Покровом, значит, инокиня Ольга младенца извела, — Шуйский вчитывался в аккуратные строки. «Ну, а где у нас нынче Федор Петрович? В Зарайске все еще, у князя Пожарского али на
— В Нижнем Новгороде, вроде, сына своего, Степана, навещает, он там в Благовещенском монастыре у богомазов учится, — Татищев погладил короткую, светлую бородку и улыбнулся:
«Что, и мне туда наведаться, Василий Иванович?»
— Попозже, как от Смоленска вести о победе войска нашего придут, — Шуйский перебросил Татищеву бумаги и задумчиво сказал: «А как с Федором Петровичем покончим, инокиню Ольгу бить кнутом, урезать язык и отправить в Каргополь. Ну, или в Пустозерск. Подальше, в общем. И Агафью эту тако же — сжечь в срубе, ну, да она травница, этих всегда найдется — за что».
Татищев кивнул и, улыбаясь, сказал: «Очень разумно, государь, очень разумно. С вашего позволения, пойду, у меня дела еще кое-какие есть, надо город подготовить к радостным вестям о победе над поляками, а то еще спьяну Немецкую слободу жечь зачнут, а нам сего не надобно, сами понимаете».
— А скажи мне, — Шуйский отодвинул свое кресло, и, пройдясь по палатам, застыл у окна, — что там Боярская дума, не замышляет ли чего? Ну, супротив меня.
Серые глаза Татищева заиграли смешливыми искорками: «Государь, никогда еще московский престол не видел столь разумного правителя, и Боярская дума — тако же, покорна вашему слову».
— Ну ты смотри там за ними, — велел Шуйский, — сам знаешь, там ровно и не Рюриковичи с Гедиминовичами сидят, а девки срамные — кто им более золота и поместий предложит, под того и лягут».
В палатах повисло молчание и Татищев, тонко, мимолетно улыбнувшись, сказал: «А царица все еще в Лавре, о наследнике молится? Да, государь?»
Шуйский кивнул и усмехнулся: «Ты только смотри, чтобы никто ничего не заметил. Никифор Григорьевич болтать не будет?»
Татищев надел невидный, суконный, темный кафтан и, устроив на плече суму, коротко ответил: «Не с руки ему это, государь. Так что опосля вечерни приведу вам кого надо, а с утра — выведу, не беспокойтесь».
Шуйский внезапно стянул с длинного пальца перстень с рубином и, глянув на Татищева, сказал: «Впрочем, что это я? Ты же у нас, Михайло Никитович, мужик скромный, золотом не обвешиваешься. Ну ладно, как с поляками и Федором Петровичем покончено будет — дак посидим, поговорим, как наградить тебя».
— Не за почести я служу, Василий Иванович, — Татищев земно поклонился и проскользнул в низкую, золоченую дверь, — будто и не было его.
На Красной площади было шумно, били к обедне колокола Троицкой церкви и кремлевских соборов, визжали мальчишки, торговавшие с лотков пирогами и квасом.
Татищев, чему-то усмехнувшись, бросил на лоток медную полушку, и, жуя пироги с подгнившей, с душком соленой рыбой, сдвинув на затылок шапку, пошел к Ильинке — легкой походкой, что-то напевая себе под нос.
В большой, богато обставленной келье, на персидском ковре, что закрывал пол, лежал луч полуденного солнца.
В изящных пяльцах, у растворенного на двор окна, висела начатая напрестольная пелена.
Ксения воткнула иголку в шитье, и, склонив укрытую черным апостольником голову, перекрестившись, вздохнула, взглянув на щегла, что беззаботно прыгал в клетке.
— Вот и вернулась я сюда, — подумала девушка. «Пять лет прошло, а ничего не изменилось. Ирининские палаты те же, игуменья — тако же, а где Марья Петровна с Аннушкой, где Машенька блаженная — один Господь ведает».
Она, было, взялась за иголку, как дверь кельи чуть скрипнула, и на пороге появилась невзрачная девушка в скромном, сером платке и таком же сарафане.
— Все хорошо, Ксения Борисовна, — сказала она шепотом, накладывая на дверь засов, вытаскивая из-под сарафана холщовый мешочек. — Агафья Егоровна сказала, что сего вам до Покрова должно хватить, а потом я к ней опять сбегаю. А настой я сделаю, сегодня, опосля вечерни.
— Спасибо, милая, — улыбнулась Ксения, и, поднявшись, сказала: — Пойду, полежу, голова что-то разболелась, жарко на дворе. Ты приберись тут, и стукни мне, как к обедне звонить будут.
Прислужница поклонилась и Ксения, пройдя в боковую, маленькую, чисто выбеленную келью, плотно закрыв дверь — бросилась на лавку, закусив зубами рукав рясы.
— До Покрова, — горько подумала она. — Вот тут все и было, да. На Успение он приехал, а потом… — девушка засунула в рот пальцы и сжалась на лавке. «Четыре месяца сейчас дитю было бы, он бы уж и улыбался, и ручки ко мне протягивал… — Ксения тихо, беззвучно зарыдала. — Господи, да простишь ли ты меня когда-нибудь? Такой грех, такой грех».
Девушка перекрестилась, и, стерев слезы с лица, наклонившись над медным тазом, вздохнула: «Скорей бы Федор Петрович приехал. Сказал — следующей осенью обвенчаемся, совсем недолго ждать осталось. Ну, хоша травы теперь пью, и помогают они, а то, — она на мгновение вздрогнула, вспомнив страшную, скручивающую боль внизу живота и потеки крови в тазу, — то отмолим».
Ксения встала на лавку и, оглянувшись, пошарив за иконой Смоленской Божьей Матери, что висела в красном углу, открыла маленький тайник, что был устроен в окладе. Рисунок был сложен в несколько раз, и уже истрепался на сгибах. Ксения нежно, бережно развернула бумагу — высокая, тонкая, девушка стояла по щиколотку в воде, собрав край падающего полотна, прикрывая тело. Волна черных, густых волос падала на обнаженное плечо, и она смотрела на кого-то — нежно, робко, опустив темные, большие глаза.
Она все смотрела на рисунок, а потом, подперев щеку рукой, чувствуя, теплые, быстрые слезы у себя на щеках, — запела, — тихо, едва слышно:
Плачет, мала птичка, белая перепелка: «Ох-те мне молодой горевати! Хотят сырой дуб зажигати, мое гнездышко разорити, мои малыи дети побити, меня перепелку поимати».Элияху покосился на играющие золотом купола Смоленского собора, на белые, мощные стены монастыря, и, сняв на мгновение шапку, почесав светлые кудри, хмуро сказал: «Я бы вас с собой взял, но мало ли что, тут все, же спокойней. Я до этой Красной площади, ну, о которой лодочник говорил, и сразу же обратно. Поспрашиваю там, где усадьба твоего отца».