Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Шульман Нелли

Марья закатила синие глаза, и, приказав матери: «Нагнись!», — оправила платок на ее голове.

— Никуда не уйдем, — пообещала она. — Не в первый раз ведь, тут и будем стоять, с нищими, — она указала рукой в сторону монастырских ворот.

Элияху вздохнул и, оглядев их, еще раз сказал: «Я быстро, ждите меня».

Марья кивнула и, перекрестившись на большую фреску Спаса, написанную над входом в монастырь — повела мать к толпе нищих. Подросток посмотрел им вслед и пробурчал себе под нос: «А взял бы их с собой — до вечера бы тащились, Марья бы рот на все вокруг

раскрывала». Он встрянул головой, и, взглянув на слободу, что окружала монастырь, усмехнулся: «Хоть бы улицы замостили, что ли, а то вон — навоз прямо на дороге валяется».

Он оглянулся — но женщина с девочкой уже пропали в толпе. Забили колокола, и Элияху, вздрогнув, быстрым шагом пошел прочь.

— Вот тут и будем стоять, — Марья устроила мать у монастырской стены, и услышала злобный шепот сзади: «Ишь ты, какая нашлась, а ну, дуй отсюда, покуда жива, а то ноги тебе переломают».

Девочка подняла голову, и, глядя в злое, морщинистое, старушечье лицо, отчеканила: «Где волю, там и стехляю, фурая смурачина».

Старуха фыркнула, и, пробормотав: «Журжа харуза!» — отошла в сторону. Нищие заволновались и Марья, вытянув голову, увидела высокую, стройную инокиню, что, стоя на паперти собора, раздавала милостыню. Серебро заиграло в солнечном свете, и девочка, потащив за собой мать, стала пробиваться к ступеням.

— Кчон сие? — спросила она коротко у сидящего на земле, мелко трясущегося человека.

Юродивый задергался и пробормотал: «Ольга инокиня, Годунова усопшего дочь».

Марья пробилась сквозь толпу и, умильно сказала: «Храни Господь душу, батюшки вашего, честная мать, а мы молиться за него будем, тако же и за вас».

Ксения опустила глаза и, улыбнувшись, подала маленькой, изящной девочке монету:

«Спасибо, милая. Зовут-то как тебя?»

— Марьей крестили, — девочка на мгновение прижалась губами к холодным, длинным пальцам и Ксения подумала: «И у Федора Петровича дочь Марьей звали. Господи, упокой души их».

Девушка вздохнула, и, потянувшись в мешочек за милостыней, заметила пустой, блуждающий взгляд нищей, что стояла поодаль. Та вдруг, смотря прямо перед собой, поднялась на паперть, — толпа ахнула и расступилась, — и, прикоснувшись к ладони Ксении, шепнула: «Сын был».

— Инокине плохо! — раздался отчаянный женский голос, и Ксения, покачнувшись, упала на руки монахинь, что стояли сзади.

Марья отдышалась, и, прижавшись к стене избы, сердито дернув мать за руку, спросила:

— Что ты там ей наговорила?

Лиза стояла, опустив руки по бокам, смотря поверх головы дочери.

— Ладно, — девочка высунула голову из-за угла избы, — там вроде успокоилось все. Пошли обратно, — она повела мать на зеленый, в сочной траве луг, что лежал вокруг монастыря, — сейчас Элияху должен вернуться. Илья, то есть, — поправилась Марья, обернувшись.

Вокруг жужжали пчелы, среди кустов черемухи поблескивала Москва-река, и Марья, зевнув, разнежившись, не сразу услышала сзади чьи-то шаги. Только подойдя к воротам, она почувствовала руку у себя на плече, и, дернув им, грубо сказала: «Чно наскербе?»

Давешняя старуха усмехнулась и шепнула: «Ежели со мной пойдешь, дак отведу вас в то место, где не серебро будешь зарабатывать, а золото, каждый день».

Марья взглянула на ворота монастыря и подумала: «Мало ли, может, отца и на Москве нет. А деньги нужны, Элияху кормить надо, и мать — тако же».

— Мне брата подождать надо, — упрямо сказала девочка. — Он сейчас вернуться должен, Илья его зовут.

— Чон масов? — спросила старуха.

Марья кивнула, и та, подойдя к нищим, пошептавшись, рассмеялась: «Скажут ему, куда идти».

— Хорошо, — тряхнула головой Марья, и, развернувшись, ведя за собой мать, стала взбираться по склону холма наверх, в слободу.

— Девка красивая, — подумала старуха, исподтишка оглядывая ее. — Она бойкая, такие девчонки быстро понимают — что к чему. Никифор Григорьевич мне за нее золотом отвалит. И блаженную пристроим, тоже баба видная, и тихая, — старуха едва слышно рассмеялась, — слова поперек не скажет.

— Вы откуда? — спросила старуха, когда они миновали слободу и впереди показались какие-то купола.

— Из Смоленска, — коротко ответила Марья. — А куда мы идем?

— На Чертольскую улицу, — старуха поясно поклонилась в сторону золоченых крестов, и Марья, вскинув голову, глядя на птиц, что кружились в небе, шепнула матери: «Все будет хорошо, слышишь?».

В церкви Всех Святых, что в Кулишках, закончилась обедня. Татищев пробрался сквозь толпу, что гомонила у ворот, и, пройдя на зады, толкнув калитку, осмотрелся. «Ежели не знать, что эта изба тут, дак и не заметишь, — подумал он. На дворе было запущено, покосившаяся дверь сеней была чуть приоткрыта. Татищев прислушался — из горницы доносились взбудораженные мужские голоса.

— Орут, как на базаре, — поморщился он. «Вот уж истинно — ни одного умного человека в стране не осталось, окромя Федора Петровича и меня».

Татищев шагнул в избу, и тут же чихнул — в солнечном воздухе плавали клубы пыли.

— Здравы будьте, бояре, — холодно сказал он, оглядывая тех, кто сидел за столом. «Зачем ставни раскрыли, сказал же я — сие разговор в тайности».

Глава Боярской Думы, сухой, седоволосый князь Мстиславский, брезгливо посмотрел на кипы бумаг и чертежей, что лежали вдоль стен, и, закашлявшись, ответил: «Охота же тебе, Михайло Никитович, по всяким задворкам нас таскать, как будто в усадьбе у кого-нибудь нельзя было встретиться?»

— Можно было бы, — согласился Татищев, доставая из переметной сумы оловянную флягу с водкой. «Если кому-то здесь охота завтра на дыбе висеть, Федор Иванович, — то можно и в усадьбе. Не побрезгуйте, бояре — он указал на флягу, — стаканов только не захватил».

Воевода Михаил Салтыков — невысокий, холеный красавец в польском кунтуше, — усмехнулся, и, пригубив водки, спросил: «Что сие за бумаги-то?».

— Тут зодчий жил, Федор Конь, что Белый город строил, — Татищев придвинул к столу лавку и уселся, — от него осталось. Ну что, бояре, — серые глаза весело засверкали, — через три дня на Лобном месте встречаемся?